Сказка о Белке рыжей и царе подземном (СИ)

Отдышалась я и взмолилась:
— Речные хозяюшки! За мной царь подземный гонится, убить меня хочет! Помогите спрятаться!
А русалки удивленно между собой переговариваются:
— Это Кащеюшка-то?
— Убить хочет?
— За пигалицей этой гонится?
— Да врет она все, за ним сами девки бегают, на шею вешаются!
И вдруг раздался знакомый страшный гул — то царь подземный на охоту за мной выехал.
— Девочки, миленькие, — заплакала я, — да не вру я, не вру! Чем хотите поклянусь!
Тут самая старшая поближе подплыла, осмотрела меня с ног до головы.
— А это не ты, — говорит, — частушки про него бесстыжие сочинила, что кикиморы нам спели?
— Я, — пришлось покаяться.
Русалка обернулась к товаркам.
— Убьет, девочки, точно говорю. Спрячем?
— За выкуп, за выкуп!!! — закричали русалки.
Я достала из кармашка гребень и кинула им.
— Мало, мало, — захохотали они. А гул уже очень громкий.
Я потянула с себя сарафан, скомкала и в воду бросила. Осталась в одной рубахе нательной да лапотках.
— Вот это дело! — прокричали русалки. — Будет в чем на берег выходить, молодцев сманивать. Ныряй в воду, прячься под лист кувшинки, а мы тебе пузырь воздушный начаруем, дышать сможешь.
Уже лес позади ревет, зарево поднимается на полнеба — ну я с обрыва в реку и сиганула. Сразу на дно ушла, за корягу уцепилась, под лист кувшинки поплыла — и тут ко мне одна из русалок спустилась, с пузырем воздушным в руке.
— На, — говорит, — дыши, и не двигайся.
Я и замерла. Вижу, конь-огонь к воде подходит, попить наклоняется. И голос царя подземного слышу:
— А не видали ли вы, красавицы, деву тут рыжую да конопатую, на язык несдержанную?
— Не видали, Кащеюшка, — честным хором ответили русалки.
— А если подумать? — говорит. И из карманов подарки достает — и камни самоцветные, и гребни резные. — Я весь лес объехал, в каждую нору заглянул, негде ей быть кроме как здесь.
А предательницы-русалки с визгом к нему бросились, из-за гребней-камней чуть ли не передрались.
— Ну что? — сказал Кащей. — По вкусу ли подарки мои? Откроете ли секреты?
И тут самая наглая из русалок засмеялась:
— А ежели ты каждую поцелуешь, глядишь, чего и вспомним!
— Ну, — ухмыльнулся гад подземный, — в очередь становитесь.
И начался на берегу такой срам, что я от возмущения чуть на берег не выскочила. Целовал он их смачно, со знанием дела, а русалки-то полуголые, ноги у них призрачные вместо хвостов, только чешуйки кое-где остались. Он их и целует, и наглаживает — а они только хохочут и крепче прижимаются. Развратник, злодей! Я отвернулась, но глаза бесстыжие сами назад косили, а уж щеки пылали так, что вода вокруг вскипеть должна была.
— Ладно, речные хозяюшки, — довольно проговорил этот полоз любвеобильный, — выполнил я ваше желание, теперь и вы меня уважьте.
А русалки загоготали и кричат:
— Женщинам верить — себя не уважать!
И нырк в воду — только вокруг меня хвосты рыбьи замелькали.
Кащей вздохнул так грустно, что мне даже почти жалко его стало, усмехнулся, рукав закатал, в воду вошел — и что-то забормотал. И вода надо мной мостом встала, попадали из нее на дно обнажившееся и русалки, и рыбы, и лягухи испуганные.
— Выходи, — говорит мне и глазищами своими сверкает, — проиграла ты.
А сам на мою рубаху зыркает.
Я волосы отжала, руками мокрую рубаху прикрыла и пошлепала по грязи на берег.
— Воду на место верни, — прошу сердито, — твари речные перед тобой ничем не провинились.
Он вторую бровь поднял, рукой дернул — и встала вода на место, снова потекла рекой.
— Ну что, — а голос грустный, — готовься к смерти, — говорит, — рассвет уж близко.
А я зубами стучу, от холода дрожу, и молвлю презрительно:
— Опять хвалишься, чудище земляное? Говорят, от поцелуев добрее становятся, а ты только злости набрался да бахвальства пустого!
А он так наставительно:
— Так вот ты почему такая злобная, белка ты мокрая, конопатая — веснушки аж сквозь рубаху просвечивают. Небось и нецелованная еще? — и задумчиво так. — Порадовать, что ли, убогую, перед гибелью.
 
— Это ты на что намекаешь, охальник? — взвилась я. — Не видать тебе моих поцелуев! От тебя еще и рыбой за версту несет!
В реке возмущенно заплескали русалочьи хвосты.
— Да и не очень-то хотелось, — отвечает, — ты ж не замолчишь, а замолчишь — так укусишь, а укусишь — так отравишь. Да и какая радость неопытную дурочку науке поцелуйной учить? Давай, не трать мое время, ложись на мох мягкий, буду тебя убивать.
— Что-то ты, змей похабный, мне зубы заговариваешь, — говорю, а сама подозрительно на тот мох смотрю — ну чисто перина на ложе. Русалки хихикают из реки, а сам царь подземный рубаху свою с тела тянет, на глаза мои округлившиеся смотрит, насмехается:
— А, может, попросишь сжалиться? За поцелуй, добром отданный, подумаю. Ты не смотри, девка, что озлился на тебя, не боись, буду ласковым.
А глаза так и сверкают, от моей одежды мокрой не отрываются. И хорош же, полуголый — куда там парням нашим, деревенским!
Я покраснела, на небо посмотрела — а оно сереет. Скоро уже солнце встанет.
— Найди сначала! — кричу. И побежала.
Бегу, бегу, а за мной страх по пятам несется, за сердце щипает, и слезы капают. Неужто не спасу Марьюшку, неужто оставлю ее охальнику этому?
Бегу-бегу, а тут лес-то и кончился, и выбежала я на луг — трава по пояс, роса серебряная, цветы — васильки голубыми глазками на меня глядят: здравствуй, мол, Алена-целительница, рады тебе, кланяемся, кланяемся.
— Травушки! — взмолилась я. — Не погубите, спрячьте! Ищет меня царь подземный, убить хочет. Мне бы до рассвета продержаться!
Травушки заволновались, сильнее закивали, расступились, образуя ложе — я туда легла, они надо мной сплелись-заколосились, цветами покрыли. Лежу я, дыхание затаила — небо светлеет, вот-вот солнце взойдет.
И снова гул и грохот — скачет конь-огонь, зарево на все небо. Остановился недалеко, спешился Кащей.
— Попасись, Бурка, — говорит ласково, — отдохни.
А сам так задумчиво по полю начал бродить. Вокруг меня, как нарочно. Травы гладит, цветочки нюхает, на небо посматривает. Потом уселся почти на меня, вздохнул, достал трубку из камня искусно вырезанную, табачком набил и закурил. А я лежу рядом ни жива ни мертва.
— И куда, — молвит громко и задумчиво, трубочкой попыхивая, — белка эта драная подевалась? Чую, что рядом, а где, не пойму.
Я и вовсе дышать перестала. Докурил он, встал, да угольки из трубки на меня-то и стряхнул. Я заорала, трава расступилась, а я вскочила, давай рубаху отряхивать.
— А, вот ты где, — смеется, — конопуха. — И снова руку в волосы мне запустил, за прядь дернул, лицо мое к солнцу поднял. — Ну что? Проиграла ты.
— Отпусти, — говорю тихо, потому что странно он ко мне клонится, страшно мне стало. Отпустил он — волосы набок мои убрал, видимо, чтобы меня, бедную, сподручнее душить было.
И тут мне на лицо солнечный лучик упал. Оказывается, уж несколько минут как из-за виднокрая круглым боком своим солнце поднялось.
— Это ты проиграл, — сказала я гордо, — хвастун!
Он на солнце посмотрел — лицо царское лучи вызолотили, в глазах янтарем заиграли.
— И правда, — с таким удивлением подозрительным, — как это я не заметил! Ну что, беда ты пестрая, пойдешь ко мне чернавкою. Будешь полы в моем тереме мыть, гостей привечать. Или хочешь, смилостивлюсь — коли первый поцелуй мне свой подаришь? Первый девичий поцелуй силу волшебную дает, от тридцати трех смертей спасает, если добром отдан.
А сам опять глаз от меня не отрывает, в лицо всматривается.
— Мне твои милости, охальник, не нужны, и я от своего слова не отказываюсь, — говорю гордо, — только Марьюшку дозволь до дома проводить да отцу письмо прощальное написать. И травушку потуши — сгорит тут все от угольков твоих, а цветы перед тобой ни в чем не виноваты.
Он помрачнел, рукой махнул — встала над полем туча черная, дождем проливным полила. Свистнул, гикнул — у меня чуть уши не лопнули. Зашумел лес, заволновался от свиста его.