Шолохов. Незаконный
12 апреля в том же самом «Молодом ленинце» был напечатан ещё один фельетон Шолохова – «Ревизор»: такой же, в сущности, ненужный, как и предыдущие два. Это, конечно, удивляло: фельетоны они публикуют, а рассказ – не хотят.
Весной Шолоховы переехали на дачу под Москвой, на Клязьме, – всё подешевле. Но и там не зацепились. Жить стало совсем невмоготу, хоть иди и топись. 24 мая молодая семья собралась в обратный путь – в Каргинскую.
Никто не подсказал Шолохову, что в течение последующих десятилетий «Родинка» выйдет огромными тиражами в переводах на несчётное количество языков, послужит основой для работы режиссёра Владимира Фетина «Донская повесть» – с Евгением Леоновым и Людмилой Чурсиной в главных ролях. Фильм этот, ставший одним из лидеров всесоюзного проката, посмотрят только в 1964 году почти 32 миллиона человек, Чурсина сразу станет всенародной любимицей, а Леонов на кинофестивале в Нью-Дели получит приз за лучшую мужскую роль.
Такое вот расстояние в сорок лет – от исхудавшего Мишки Шолохова, снова возвращающегося ни с чем к родителям, до всемирной славы. С одним и тем же рассказом на пять страничек.
* * *Накануне отъезда Шолохов закончил новый рассказ «Зверь»: в окончательной редакции он получит название «Продкомиссар». Симптоматичная замена!
Дал рассказ Марку Колосову, тот, с оговорками, текст одобрил. В день отъезда Шолохов напишет Колосову письмо, почти умоляя пристроить рассказ в готовящийся молодогвардейский альманах «Под знаком комсомола» и прислать гонорар, – очень надо денег, их совсем нет, а ему так нужно вернуться в Москву. 30 раз, пишет Шолохов Колосову, звонил тебе, два раза был в общежитии – так и не застал тебя. А застать очень было надо. Потому что в Каргинской Шолохову нечего делать. Там над ним соседи смеяться будут. А если Громославские узнают? Увёз их дочку в Москву для новой жизни – и вернул обратно ни с чем, ни в чём.
Сюжет второго рассказа снова, как мы уже знаем, семейный: только перевёрнутый. В «Родинке» отец убивает сына, здесь же продкомиссар Игнат Бодягин становится свидетелем того, как отца отправляют на расстрел, и спасти его не пытается. Отец Игната проклинает. Считаные дни спустя Игнат спасёт ребёнка, замерзающего в степи: усадит его на собственную лошадь – и, стегнув по крупу, останется встречать погоню.
Колосов напишет на полях рассказа заключение: «Ни нашим, ни вашим». Что участник Гражданской войны Марк Колосов имел в виду? Игнат у Шолохова проклят идущим на расстрел отцом – значит, смерть самого Игната предопределена. Смерть как бы уравнивает старшего Бодягина – мироеда и кулака – и его сына-продкомиссара. Колосову такой расклад не понравился: мало того что продкомиссар погиб – получилось, что он за дело наказан: нечего было от отца отказываться.
Шолохов в раздражении пишет: «Ты не понял сущности рассказа. Я хотел им показать, что человек, во имя революции убивший отца и считавшийся “зверем” (конечно, в глазах слюнявой интеллигенции), умер через то, что спас ребёнка (ребёнок-то, мальчишка, ускакал). Вот что я хотел показать, но у меня, может быть, это не вышло».
Он здесь словно бы пытается своими словами пересказать стихи или музыку и чуть лукавит, говоря только часть правды. «Слюнявую интеллигенцию», так долго желавшую революционных перемен, а потом вдруг в брезгливости отвернувшуюся от яростного и беспощадного народа, Шолохов уже в молодости не принимал: он изначально был с другой стороны – с той, где своими руками разгребали кровавые последствия борьбы высоких идей.
Но вместе с тем, проучившись в четырёх гимназиях, он отлично помнил, что упоминаемый в последней библейской книге зверь является апокалиптическим образом. Он означает человека беззакония, сына погибели, который явится в конце времён. Зверь – не сатана, а именно что человек.
Предав отца, Игнат Бодягин стал – зверь.
Однако одновременно Шолохов словно бы вопрошает: спасая ребёнка, разве не обрёл продкомиссар право на прощение? Отдав собственную жизнь, разве не искупил он вины своей?
В рассказе этом Шолохов берёт на себя неподъёмный для человека груз – оправдать неоправдываемое.
Эту метафору – трагедию ребёнка, заложенную в основание смены мироустройства – снова вывернут, но уже в обратную сторону, Леонид Леонов и Андрей Платонов. И у Леонова в романе 1929 года «Соть», и у Платонова в повести 1930 года «Котлован» в центре повествования великая стройка. И у обоих на той стройке гибнет ребёнок, как бы предвещая обрушение всего проекта.
А у Шолохова напротив: зверь спасает дитя.
Но разве такое напишешь Колосову прямым текстом?
Шолохов просит: раз его неверно поняли – поменяйте название, пусть будет «Окрпродкомиссар Бодягин». Уже из Каргинской, прождав до 5 июня (две недели почти!), он снова пишет Колосову: «На тебя, Марк, я крепко надеюсь и этим письмом хочу повторить просьбу о том, чтобы ты устроил рассказ и скорее прислал мне часть денег на проезд.
Подумываю о том, как бы махнуть в Москву, но это “махание” стоит в прямой зависимости от денег – вышлешь ты их – еду, а нет, тогда придётся отложить до осени, вернее, до той возможности, какая даст заработать. Если рассказ устроишь, то постарайся взять гонорар, и, если можно, полностью, потому что деньги нужны дозарезу.
Думаю, ты посодействуешь. Ведь в самом-то деле не в “Крас<ной> ниве” нам зарабатывать, а у своих».
Колосов так ничего и не сделает. Один за другим два комсомольских альманаха выйдут без рассказа Шолохова. Больше в этих альманахах, по строгому рассуждению, если сегодня перечитать, зацепиться не за что.
Через считаные годы ситуация изменится кардинально. Шолохова вознесёт на самый верх. Колосов останется там, где был – и доживёт почти забытым до 1989 года. Но и на тот момент в самомнении Шолохову не откажешь. Летом 1924-го ему только исполнилось 19 лет. Ни одной весомой публикации он не имел – только газетные фельетоны. Написал несколько рассказов, которые никто не брал, но при этом пребывал в убеждении, что они должны публиковаться в главных комсомольских альманахах, – а если туда не берут, то он отдаст их в иллюстрированный журнал, редактором которого тогда был нарком просвещения Анатолий Луначарский. И уж там его точно примут с распростёртыми объятиями. Поэтому высылай, Марк, пять рублей, а лучше десять, и не морочь мне голову.
Ну а что? Не прав был?..
* * *Несколько месяцев Миша и Марусёнок – так он называл жену – промыкались в Каргинском.
Каждый день в ожидании письма от московских товарищей, из одной редакции, из второй, из третьей – и ничего, ничего, ничего. Так Господь проверяет, готов ли ты к литературе. Хватит ли у тебя характера.
Жара, скудный стол, пригляд соседей – «а чего Мишка-то? Вернулся с Москвы? Не прижился?» Бодрости духа не терял, хотя внутри кипела обида напополам с отчаянием: неужели ж и здесь Москва казачьей воле не подчинится? Мать косилась на сына: ох, Мишка, верную ли дорожку ты выбрал? Не зря ли мучаешься?
Каргинские старожилы позже признавались: Анастасия Даниловна нет-нет да и жаловалась на своего Мишу – пишет и пишет целыми днями: дело ли? Ничем иным заниматься всерьёз не хочет, что ж за напасть такая?
Никакой подходящей работы для него ни нашлось ни в Каргинской, ни в окрестностях. Сидеть на шее у родителей было и ему самому тоскливо, и Марусёнку стыдно. Жена уговорила его уехать в Букановскую – ее отец жил покрепче и хотя б не хворал, как Александр Михайлович. В Букановской сняли жильё неподалёку от дома Громославских – у местного кузнеца Александра Андреевича Долгова, в летней пристройке. Михаил настоял на отдельном жилье – чтоб спокойно работать и с тестем друг на друга с утра не смотреть. Но и Громославский едва ли огорчился этому обстоятельству.
Михаил работал над новыми рассказами, рыбачил с женой на Хопре, подолгу общался со старожилами, расспрашивая о событиях Гражданской. Тогда люди ещё не привыкли опасаться за сказанное лишнее слово. В конце концов, свои ж люди – какой-никакой, а зять Громославского. Запоминал, прятал впрок.