Палитра чужих цветов (СИ)

***
Анахита пришла ко мне вечером уже как само собой разумеется. Разделась, почти не смущаясь.
— Обсуждать в постели бывших, — сказала она, когда мы закончили и просто лежали рядом, — необычайная пошлость. Но я не могу не признаться, что мне никогда не было так чудесно. Пётр всегда был паршивым любовником.
— А с кем ты его сравнивала?
— Что? — её грудь вздрогнула под моей рукой. — Ты о чём?
— Ты уже не первый раз про него говоришь «крошечный член», «плохой любовник» — значит, был материал для сравнения?
— Не хочу об этом, — Анахита напряглась и отодвинулась. — Неужели тебе так важно, кто у меня был раньше?
— Вообще наплевать, — сказал я честно. — Хоть гусарский полк вперемешку с конями. Ревновать к прошлому — ещё пошлее, чем говорить в постели о бывших.
— Уел, — признала она. — Но с кем мне поговорить? Психотерапевтов сюда не завезли.
— Мои уши в твоём распоряжении! — согласился я.
— И не только уши, как я чувствую! — со смехом отметила Анахита возвращение моей готовности. — Так что уши подождут…
Потом она уснула, а я думал, что мне действительно всё равно, что в её прошлом. Я ещё не решил, как к ней отношусь, может быть, — никак. Но днём меня поймал в коридоре Пётр, и немало удивил желанием пообщаться. Я думал, он мне максимум в кофе тайком плюнет.
— Ты крутишь с моей бывшей! — заявил Петя, когда мы вышли во двор.
— Спасибо, я в курсе, — ответил я насмешливо.
Подумал: «Неужели в драку полезет?»
— Мне плевать, — соврал он, — но вот что я тебе скажу. Я не просто так взбесился, когда она залетела. Я ей не говорил, но я бесплодный. Корь тяжело перенёс, когда мне семнадцать было. И справка есть, все дела. Так что она, шалава, от меня налево гуляла!
— Прежде чем ещё раз обзовёшь её, — сказал я спокойно, — подумай о том, что со стоматологами тут хреново.
— Так ты всерьёз на неё залип? — удивился Пётр.
— Просто не люблю говнюков, — не стал уточнять я.
Я не залип. Спать с женщиной и любить её — не одно и то же. Но побывав на пороге смерти от старости, я понял, что хреново встречать её в одиночестве. Змеямба права, я уже готов к новым отношениям. Мне больше не снятся похороны жены.
Пётр, конечно, мутный гондон, и в своей откровенности озабочен только тем, чтобы нагадить Анахите. Но я склонен ему поверить: Нагма ничуть на него не похожа, ни единой чертой. Мне плевать на интимную биографию Анахиты, но всё же интересно — от кого унаследовала свой талант её дочь?
***
На рассвете Нагма прыгнула ко мне в кровать кузнечиком, ввинтилась под одеяло и подсунула под бок ледяные ноги.
— Опять ты без носков! — пожурил я девочку. — Зима же.
— Я привычная, папа Док. Я не простужаюсь!
— «Папа Док»? Мы вроде сошлись на «дяде»?
— Нагма? — спросила смущённо Анахита, и тут я понял, что она не ушла к себе в комнату, а осталась в моей.
Специально или просто заснула? Не праздный вопрос. Я пока не размышлял о наших отношениях, потому что не уверен, что они вообще есть. Но это вовсе не значит, что она относится к этому так же легко. Всё-таки изначально она «девочка из кыштака». Вот вам и «папа Док».
А Нагма ничуть не удивилась, найдя свою мать в моей постели, и никакой неловкости по этому поводу не проявила.
— Я проснулась и пришла, а тебя нет, — сказала она Анахите. — И я пришла сюда. Надо умываться. А накачать не могу, я лёгкая.
— Сейчас, — вздохнула та. — И правда, светает, проспала я всё. Давно пора завтрак готовить…
Женщина неохотно вылезла из-под тёплого одеяла в холодную комнату, моментально покрывшись мурашками по голому телу.
— Ты её сделал ещё красивее, папа Док, — отметила Нагма. — Рисовал, да?
— Не в этот раз, холодноножка. Твоя мама и так хороша.
— Прекратите меня обсуждать, — недовольно сказала Анахита, одеваясь. — Я смущаюсь. Пойдём, дочка, умоемся и завтрак начнём готовить.
 
— Кофе будет через полчаса, — это уже мне. — И лепёшку нагрею с сыром, как ты любишь.
— Спасибо, — ответил я.
Они ушли, а я одевался и думал, что только что была прямо семейная такая сцена. И это довольно мило. Не знаю, хочу ли я вот так просыпаться от холодных пяток, с тёплой Анахитой под боком каждое утро, но сегодня это было приятно. Вот так женщины нас и приручают — сексом, кофе, лепёшками и детьми. Даже если это непонятно чьи дети.
***
— Вон они идут, — сказал Слон, разглядывая пейзаж в бинокль.
Мы стоим на стене замка, ветер пробирает, несмотря на зимний бушлат. На горы окончательно лёг снег, уже не тает днём. Пока неглубокий, перевалы не закрыты, но уже скоро. Осаждавшие нас наёмники отчётливо это понимают, и зимовать в палатках в пещере не хотят. Время работает на нас.
— Запросили переговоры, — подтвердил Слон. — Будут торговаться за право прохода. Я бы их выпотрошил до трусов, нам железо не лишнее, но решать будет Великая Жопа Креон, лично.
— Да, — припомнил я картинку с дрона, — у них в пещере есть чем поживиться.
— Боюсь, наш наниматель не снизойдёт до таких мелочей, — вздохнул командир. — Владетели перетрут о своём, владетельском, а мы крутись как хочешь.
— Два хрена в оболочках в наличии, — подтвердила Змеямба, разглядывающая делегацию в прицел. Точнее, один хрен и одна хреничка. Или правильно «хренка»?
— Никак неправильно, — буркнул Слон. — Ещё от «хрена» нам феминитивов не хватало. Лучше бы их вообще не было, оболочечников этих. Перетёрли бы с Добрынюком по-свойски, он хотя и мудак редкий, но понятие имеет. Но нет, переговоры, чёрт их дери, на высшем уровне!
Делегация едет на двух квадрах, но носители оболочек топают ножками. Теперь, когда они подошли поближе, я их вижу и без бинокля. Зрение восстановилось, и это радует. Физически я выгляжу и ощущаю себя лет на сорок, самый, так сказать, расцвет сил. Побывав стариком, понял, что мне это чертовски не нравится. Совсем. Не хочу туда, в старость, обратно. Начинаю понимать Слона в его гонке за ихором. Нет, я не стал поклонником бессмертия. Просто не хочу быть старым.
— Что, окрутила тебя горянка? — пихнула меня локтем в бок Змеямба.
— А, что? — задумался, не сразу понял. — Почему «окрутила»?
— Да я не против, не подумай, — продолжила она. — Баба она простая, необразованная, полжизни в кыштаке, но симпатичная и надёжная. Отличный тыл для таких, как мы.
— Не думал об этом.
— А тебе и не надо, — фыркнула Змеямба. — Она за тебя уже всё подумала. Ты теперь мужчина видный, в средних летах, при службе. Семью прокормишь, в постели хорош, дочку не обидишь. Чего ещё надо одинокой детной бабе к тридцатнику? Да она в тебя зубами вопьётся, не оттащишь!
— Экая ты циничная тётка, Зме, — сказал я с укоризной. — Может, у неё чувства, например.
— Так я разве против? Непременно чувства, а как же. У бабы, Докушка, первейшее чувство — безопасность детей. Это от такой глубокой подкорки идёт, что все остальные от него производные. Если баба маткой в мужике чует главное: «Готов кормить и защищать потомство», ― то дальше и любовь с морковью воспоследуют. Всё она ему простит, на всё глаза закроет, всё проигнорирует — если это есть. А в тебе есть, Док, это даже я, сука старая, чую. Это такое, женское, тебе не понять. Сильно упрощая — любая баба рядом с тобой понимает: «От этого можно завести детей».
— У неё уже есть, — напомнил я.
— Тем более, — отмахнулась Змеямба. — Тем более. За Петром она по малолетней дури побежала, а на тебя уже правильным женским чутьём навелась. И, если ты её прямо сейчас не прогонишь, то и любовь будет. Самая, к слову, настоящая и искренняя, не подумай. Со всеми положенными соплями, но на надёжном бабском маточном основании.
— И это меня Алиана называет «циничным»! — усмехнулся я.
— Дети, что они понимают! — ответила Змеямба. — Как она?
— Лежит в оболочке. Пока без новостей. С одной стороны, раз лежит — значит, жива. С другой — долговато, Калидия уже начала беспокоиться, то есть злиться и хамить. С третьей — сроки ещё не все вышли, да и никак процесс не ускоришь, только ждать.