Корабль в вечность (ЛП)
— А как обстоят дела теперь?
— Машин осталось совсем мало. Средства связи перестали работать уже довольно давно. Может, Конфедерация не сочла нужным поддерживать их на ходу после веков отправки безответных сообщений в пустоту. Единственные, кто до сих пор пользуется машинами — это врачи. Чтобы изготавливать, например, вот такие вещи. — Она кивнула на свой протез. — И для борьбы с эпидемиями, которые случаются почти каждую зиму.
— Сколько же людей живет в Далеком краю? — спросила Зои.
— Включая Северные острова? Ну, примерно миллион. Сложно сосчитать всех. Как я уже говорила, островов в Конфедерации сотни, и некоторые из них в днях пути от Черноводного, а от Северных островов до Южного архипелага несколько недель плавания.
Она потянула наше общее одеяло чуть на себя и наклонилась, чтобы отстегнуть протез. Он с щелчком отвалился. Штанина Паломы была закатана до колена, из кожи, словно металлическая кость, торчал штырь, на который крепился протез. Вокруг штыря виднелись шрамы, но не грубые, как боевые рубцы на руке Дудочника, а аккуратные розовые линии на белой коже. Культя же была столь гладкой, что вряд ли я бы почувствовала неровность, проведя по ней пальцем. При этой мысли я вспомнила Кипа и то, как искусно замаскировали его шрам, так что даже мои любопытные руки на него не наткнулись.
Первые несколько раз, когда Палома отстегивала искусственную ногу и клала на землю рядом с собой, мне было не по себе. Мне доводилось видеть отрубленные конечности, и при виде ноги на земле я морщилась, вспоминая битву на Острове и кучу тел в снегу у стен Нью-Хобарта. Но протез выглядел искусственным и безликим: ни крови, ни волос, ни ногтей. Только ровная гладкая поверхность.
Палома заметила, что я на него смотрю.
— Можешь потрогать. Я не возражаю.
Я наклонилась и взяла протез. Цвета человеческой кожи, на ощупь он оказался твердым и холодным. И более легким, чем настоящая плоть.
— Его больно носить? — спросила я, глядя на стальной штырь в ее колене.
— Нет, — покачала головой Палома. — Поначалу, когда протез подгоняли, нога болела. Операция была сложной. Родители отвезли меня на Черноводный остров, где живут врачи. Рискованно, но оно того стоило. Теперь мне гораздо легче ходить. Старый протез, который приходилось пристегивать ремнями, жутко натирал. До язв здесь... — Она коснулась культи.
Было странно держать в руках ее конечность. Если я брошу протез в огонь, Палома ничего не почувствует. Он в меньшей степени часть ее тела, чем Зак — часть моего.
* ΑΩΑΩΑΩΑΩΑΩΑΩΑΩΑΩ *
Той ночью мне приснился Зак. Он стоял передо мной. Было темно, почти ничего не видно, поэтому я дотронулась до его лица. Проведя большим пальцем по лбу, я нащупала ожог: горячий и набухший влагой волдырь ровно на том же месте, где находилось мое собственное клеймо. Я ощутила запах жженой плоти.
— Больно, — пожаловался Зак, морщась от моего прикосновения.
— Знаю, — сказала я.
И проснулась, прижимая руку к заклейменному лбу, к розоватому рубцу шрама.
Я все еще помнила, как больно мне было в тот день, когда Зак обманом заставил меня признаться, что я омега, а потом наблюдал, как меня клеймят. За двадцать с лишним лет жизни я испытала много разных видов боли. Ожог имеет особенную остроту, от него старается отшатнуться все тело, непроизвольно, совсем как отдергиваешь палец, случайно коснувшись раскаленной жаровни. Вспоминая о том дне, я словно наяву чувствую руку советника на своей шее: он удерживал меня на месте, пока прижимал тавро к моему лбу.
Наутро пустившись в путь, я думала о Заке и о клейме из моего сна у него на лбу. Оно казалось абсолютно реальным, под кончиками моих пальцев была обожженная кожа.
— По крайней мере это лучше, чем твои обычные кошмары, — сказала Зои, когда я поведала ей о своем сне. — Заклейменный Зак куда безобидней конца света.
Я усмехнулась, но знала, что эти два явления связаны: заклейменное лицо Зака и взрыв, который он пытается повторить.
* ΑΩΑΩΑΩΑΩΑΩΑΩΑΩΑΩ *
В рассказах Паломы о Далеком крае было много необычного. Люди без близнецов. Россыпь островов, растянутая на сотни миль. Таинственные врачи и их лекарства. Только одно нам было хорошо знакомо: взрыв.
Палома называла его «бомбой», но говорила о ней точно так же, как говорили о взрыве здесь: те же паузы, те же пропуски, где не хватало слов, чтобы описать то невероятное пламя.
— У нас смерть нес не только огонь, — рассказывала она. — Скорее, разрушительная сила. Целые острова просто исчезли, бомба размолотила их в пыль. Мама показывала старую карту, и на ней я видела кучу островов, которых больше нет. Бомба превратила ту карту в предание, в искусные рисунки, ничего не значащие в нашем сожженном мире. — А потом пришла большая волна, такая высоченная, что все подчистую смыла с недобитых бомбой плоских островов. На них ровно ничего не осталось. — Палома медленно выдохнула. — Только представьте: люди каким-то образом пережили бомбу, уже думали, что теперь все нормализуется, и вдруг увидели, что на них надвигается стена воды.
Несколько секунд она помолчала, а потом продолжила:
— Но кого-то не убили ни огонь, ни вода. Совсем немногих. И еще долгие годы выживать было крайне сложно. Дело не только в темноте и недостатке пищи — все дети тяжело болели. Даже если они не умирали вскоре после рождения, то едва могли ходить, им было не по силам заниматься земледелием или рыбной ловлей. Да и вся рыба подохла. Месяцами после бомбы и большой волны на берег выбрасывало груды дохлятины. Они гнили на пляжах и в мелких лагунах. — Палома усмехнулась. — Забавно, что во всех свидетельствах, дошедших до наших дней, упоминается эта нестерпимая рыбная вонь. Казалось бы, ну уж после бомбы, большой волны и прочих бед неприятный запах можно не принимать во внимание, но нет, на него хором жалуются очевидцы того времени.
Дальше Палома поведала нам о том, как в окрестных водах снова начала появляться рыба, но с изменениями. Шишкообразные наросты, лишние плавники и глаза. Полосатая или яркая расцветка из-за взрыва поблекла, словно даже в толще воды рыб обесцветила яркая вспышка.
На земле тоже рождались странные дети, их искаженные тела пугали родителей. Младенцы выглядели сформированными наполовину и почти не выживали. Потом началось то, что Палома называла эпидемией близнецовости: здоровые безупречные дети рождались в паре с несущими на себе бремя мутаций. Вместе рождались и вместе умирали.
— Поначалу никто не мог в это поверить, даже убеждаясь на опыте, — сказала Палома. — Все исследования врачей не приносили досконального понимания, как эта связь работает. Но эпидемия продлилась только несколько поколений. Потом врачи наконец нашли способ предотвратить рождение близнецов, и эпидемия закончилась. — Она развела руками. — Финита.
Одно-единственное слово, такое простое, чтобы описать конец всему, что знали в своей жизни мы.
Вечерами допоздна продолжался обмен историями: мы рассказывали о мертвых землях на востоке, где ничего не растет и не движется, кроме ящериц да клочьев пепла, а Палома – о «зоне поражения», расположенной к юго-востоку от Черноводного, где исчезло большинство островов.
— И даже птицы больше не приземляются на уцелевшие там скалы, — сказала она. — На Южном архипелаге, расположенном близко к зоне поражения, мутации хуже, чем на всех остальных островах. Некоторые люди там не могут иметь детей даже после уколов.
— А ты там бывала? — поинтересовалась Зои. — В зоне поражения?
Палома покачала головой.
— Нет, но рыболовецкое судно, на котором служил мой папа, однажды туда заплыло, гонясь за моржом. В тамошней воде не водилось никакой рыбы, а на ее поверхности блестела маслянистая пленка. Моряки гребли вдоль берега несколько часов, желая просто посмотреть. На юге острова они увидели гигантский кратер шириной в несколько миль. Папа сказал, что это, возможно, высохшее озеро или воронка от бомбы. Земля была покрыта серым песком. Папа привез горстку того песка в банке, чтобы показать нам. Мама заставила выбросить страшный сувенир. Но я позже ночью прокралась к мусорному баку и достала банку. И в песке нашла зуб и крошечные кусочки чего-то твердого — может, камня, а может, костей.