Заходер и все-все-все…

С сожалением пропускаю несколько страниц из дневника Бориса Заходера, где он щедро цитирует любимые Колмогоровым гетевские стихи, так как они без перевода. Исключение — самое последнее:
 
 
Leben muss man und lieben; es endet Leben und Liebe.
 
Schnittest du, Parce, doch nur beiden die Faden zugleich.
 
 
 
Надо жить и любить; срок и любви и жизни когда-то проходит.
 
Если бы только ты, Мойра, разом и той и другой перерезала нить!
 
 
Кто не присоединится к этим мыслям? Возможно, и об этом беседовали в тот далекий день 1967 года Комаровские соседи, попивая чай с домашними сухариками и клубничным вареньем.
После чая нас пригласили в музыкальную комнату. Чтобы завершить вечер в единой тональности, нам предложили послушать немецкую певицу — знаменитую Элизабет Шварцкопф, которая исполняет романс на слова Гете.
Все чинно уселись: дамы с двух сторон возле теплой голландской печи, Андрей Николаевич — в нише между книжными полками. Мы — в центре, за изящным восьмигранным столом.
Павел Сергеевич поставил пластинку на проигрыватель, и г-жа Шварцкопф запела что-то очень строгое и прекрасное.
Она пела и пела, а романса на стихи Гете все не было и не было.
Дамы тихонько сползли со своих теплых мест и, не прощаясь — по-английски, удалились. Андрей Николаевич исчез вслед за ними. Мы бы тоже с удовольствием последовали их примеру, но не смели прервать г-жу Шварцкопф. Вежливый Павел Сергеевич был невозмутим и терпелив. Борис, кстати, тоже.
Меня же словно чертик какой стал щекотать. Ситуация показалась настолько смешной, что еще немного, и я бы расхохоталась. Чтобы прервать накатившее на меня неуместное веселье, я, как иногда в детстве в сходных обстоятельствах, сильно ущипнула себя за ногу, да так, что едва слезы не брызнули.
Но тут, к счастью, Элизабет Шварцкопф доехала до долгожданного романса. Следующего мы уже ждать не стали, и ситуация разрядилась сама собой.
Вечерний чай удался. Мы познакомились, и отношения «дружественного добрососедства» (так в переписке, случившейся однажды между нами, Павел Сергеевич охарактеризовал наши отношения) сохранялись на протяжении всего срока, отпущенного соседям богиней Мойрой.
Возможно, в этот, а может быть, в какой-нибудь другой день Борис сказал:
— До чего же это здорово — быть соседом Колмогорова!
Июнь 2003 года. В Комаровке празднуется 100-летие нашего великого соседа. Я получила в подарок юбилейное издание «КОЛМОГОРОВ» в трех книгах, и в одной из них нашла строчки, посвященные Кляземским местам, как называет их Павел Александров. В эвакуации, тоскуя о Комаровке, в 1942 году он пишет Колмогорову: «…нет другого участка реки, протекающей в сельской местности, которая внесла бы в российскую культуру столько, сколько участок реки Клязьма от Любимовки до Образцовского пруда… до станции Клязьма…» Павел Сергеевич упоминает собственные лекции, написанные двадцать лет тому назад на этих же берегах Клязьмы, Художественный театр, здесь же основанный Станиславским, первые выступления Собинова в Любимовке, картины художника Козлинского, созданные в Комаровке… Вспоминает Евгения Максимовича Браудо, который написал о Чайковском и Моцарте. «Сими нескромными и суетными размышлениями пора закончить письмо».
Теперь, по прошествии шестидесяти лет, перечень «заслуг» этих мест пополнился, и размышления Павла Сергеевича не кажутся «суетными», как, впрочем, и тогда.
Мне же, в связи с именем Евгения Браудо, вспомнилась история, рассказанная нам бывшей хозяйкой нашего Комаровского дома, Ноэми Тевелевной Браудо. Я ее расскажу так, как запомнила. Это добавит еще один штрих к портретам людей, с которыми связана судьба нашего дома.
В молодости за Ноэми ухаживал доктор Боткин, но она вышла замуж за органиста Исайю Браудо. Видимо, он был не слишком известен в те годы, так как ее спрашивали, «не жена ли она известного музыкального критика Браудо?» Чтобы покончить с этими вопросами, Ноэми вторично вышла замуж, теперь уже за музыкального критика Евгения Браудо. И как раз в это время стал очень популярен Исайя Браудо, и у нее уже спрашивали, не жена ли она известного органиста Браудо…
 
Чиновник, оформлявший документы на покупку дома, спросил Бориса, не жена ли наша хозяйка известного адвоката Браудо? Но адвокат — Брауде.
  
IV
 
Гости Комаровки
 
Нина Зозуля
Решительный поворот в моей жизни вызвал среди знакомых много различных толков.
Помню, как перемывали мне косточки, когда только начался мой «семилетний» роман. Но длительность его и постоянство вызывали уже не осуждение, а скорее поддержку, даже сочувствие.
И вдруг — словно гром среди ясного неба — узнают, что я вышла замуж, да еще за самого Заходера, да еще оставила работу и вообще уехала жить в деревню. Было о чем поговорить.
И надо же, именно в это время в мире случилось нечто, о чем тоже было интересно поговорить: Жаклин Кеннеди вышла замуж за Онасиса. И как-то получилось, что мы с ней иногда даже встречались: один раз на какой-то газетной полосе, посвященной женскому дню, другой — лицом к лицу на приеме в американском посольстве, мы даже поклонились друг другу. Так что мы одновременно попали на зубок тем, кто знал о нас.
…На самом деле неожиданностей оказалось достаточно и без шуток. Одна из них, как я уже упоминала, — возвращение почти что в лоно отчего дома. Другая случайность, не менее интересная, поджидала нас, когда я повезла Борю знакомиться с мамой. Рассказывая по пути, кто у нас соседи, упомянула своего одноклассника, живущего через дом. Борис, едва услышав его фамилию, спросил имя его жены, и когда узнал, то сказал, что они были его соседями по московской коммунальной квартире.
Оказалось, что избитая, но сомнительная истина насчет тесноты мира — действительно истина. Буквально в один из первых же выездов на местный базар Борис вдруг радостно кинулся навстречу какой-то даме, и они начали похлопывать друг друга по спине и целоваться. Борис познакомил нас: «Моя жена Галя — Нина Зозуля». Какой приятный сюрприз: их дача тоже недалеко от нас. Подошел ее муж, И. М. Шашенский (видимо, тот самый, которого она «навеки полюбила», оставив Бориса с разбитым сердцем). Нина посмотрела на меня прохладно, но это было мгновение — она улыбнулась, и с этого момента мы стали хорошими подругами до конца ее дней.
Вскоре я могла воочию убедиться, что Нина Ефимовна унаследовала привычный быт родного дома, о котором упоминал К. И. Чуковский в своем дневнике. У них на даче постоянно кто-нибудь гостил, вплоть до цыганского табора, который однажды появился на один вечер по приглашению их сына Ленечки, да так и задержался на длительный срок. Нина отмывала запущенных детей, вязала им свитера, а вечерами в саду у костра, пригласив своих друзей, слушала с ними вместе цыганские песни.
Мы ездили друг к другу в гости. Мой сын Андрей подружился с Леней, который неоднократно говорил с гордостью, что «мог бы быть сыном Бориса Заходера». Именно — мог бы…
Нина просто обожала сына и любила рассказывать историю об его уме и находчивости, которая вызывала у Бориса язвительно-понимающую улыбку. Ленечка во время путешествия на юг потерял деньги, или их украли — неважно. Важно, что, дойдя до этого места, Нина доставала носовой платок и, вытирая слезы умиления, заканчивала: «Представляете, какой умный ребенок — догадался прислать нам телеграмму…»
В один из первых визитов Нина привезла нам в подарок собаку — шоколадного цвета доберман-пинчера. Это тоже был жест, характеризующий доброе сердце Нины (думаю, что и Борино). Пес, брошенный хозяевами, нуждался в приюте. Мы его приняли, дали имя — Дар. Полюбили. Увы, он прожил недолго. А я могла потерять мужа: так тяжело, с сердечной болью, Боря перенес гибель нашего любимца.