Последний снег

Не так давно Лив видела девушку на озере. Лед уже начал сходить, образуя на поверхности черные прогалины. Но Фелисия бесстрашно прыгала со льдины на льдину. Волосы развевались на ветру, как вуаль. Одна льдина закачалась под ней, и она расставила руки в стороны, чтобы удержать равновесия. Лив в панике крикнула девушке быть осторожнее, но ветер унес ее крик. Провались девчонка под лед, Лив не смогла бы прийти ей на помощь: Фелисия зашла слишком далеко. Ей бы оставалось только стоять и смотреть, как она тонет в ледяной воде. Напуганная, Лив опустилась на пенек и стала ждать — единственное, что оставалось делать.
Когда девчонке надоело скакать по льдинам, она вернулась к берегу, к тому, где сидела Лив.
— Ты убьешься, — сказала она.
Лицо у Фелисии было красное. Широко расставив ноги, дочка Мудигов стояла на тонкой льдине в метре от нее.
— Ну и что?
Лив узнала в ее голосе ту же усталость от жизни, то же равнодушие, которые сама когда-то испытывала. До рождения Симона. Рождение сына помогло осознать свою смертность и подарило желание жить.
И вот теперь он сидит на веранде, держит за руку эту странную девушку, и у Лив появилось то же ощущение беспомощности, как тогда, у озера.
Пройдя мимо парочки, она открыла входную дверь и сразу ощутила, что Видара в доме нет. Но все равно обошла пустой дом. В кухне на столе лежала вчерашняя газета. В кофейнике — сваренный утром кофе. В раковине только две чашки. На подоконнике мазь для рук. Странно, что он ушел так рано. Обычно ждал пару часов, пока руки не начнут нормально работать. Встав с постели, отец даже шнурки не мог завязать самостоятельно.
Она заглянула в комнату Видара. Окинула взглядом небрежно заправленную постель, грязные рабочие штаны, перекинутые через спинку. С утра ничего не изменилось. Видар домой не приходил.
Подростки по-прежнему сидели на веранде в лучах заходящего солнца. Глаза у Фелисии были сильно накрашены, в носу пирсинг с блестящим камушком. Лив ее присутствие все больше нервировало.
— Может, вызвать полицию? — спросил Симон.
Лив схватилась за шаткие перила и до боли сжала пальцы. Тени от деревьев росли, скоро весь лес погрузится во тьму. Она представила, как Видар лежит где-то там и зовет на помощь. Ему восемьдесят лет. Тело уже не то, да и разум тоже. Но если Лив что и усвоила за эти годы, так это, что его ничто не берет. Ни время, ни обстоятельства.
— Он нам не простит, если мы вызовем полицию.
  
РОЖДЕСТВО 1999 ГОДА
 
Рождественским утром огонь радостно трещит рябиновыми поленьями. На столе между ними — фотография матери. Ее черные глаза следят за их руками, подносящими ко рту чашки с кофе и намазывающими масло на хлеб. На лице отца написано горе. Тишина давит. Слышно только, как челюсти перемалывают еду. Она не голодна, но ест, потому что за едой можно спрятаться.
Декабрь — самое темное время года. Ночь и день разделяет только узкая полоска сумрачного света. Но он настаивает на том, чтобы пойти к дереву. К матери. Он берет с собой оленью шкуру. Копает яму в снегу для костра. Они сидят там, пока огонь не прогорит, оставив только черные угли. Он всегда рассказывает одни и те же истории. Как они познакомились на танцах в Мало, как мама подставила ему подножку, чтобы привлечь его внимание. Как он пролил пиво ей на платье. Как он утонул в ее глазах цвета темной ночи. Они протанцевали всю ночь, но, видимо, ей этого хватило, потому что от новой встречи мама отказалась. Все лето он ее преследовал, пока она наконец не согласилась покататься с ним на машине. Видар добивался ее так же упорно, как и леса в молодости. Она была просто еще одной территорией, которую нужно было завоевать.
— Мне потребовалось три года, чтобы ее заполучить.
Мать оживала в его рассказах. Он рассказывал, как она танцевала в кухне, как закидывала голову при смехе, демонстрируя зубы. Как бурно проявляла свои чувства. Как чувствительна была к смене времен года и взглядам людей. Она всегда балансировала на грани безумия и здравого смысла. Но сложнее всего было весной, когда все стояло в цвету и яркое солнце резало глаза. К несчастью, дочка родилась у них именно весной, когда птицы по ночам не давали спать. Хрупкая психика матери не выдержала. Жизнь истекала из нее, как истекает кровь из рожениц. Физически с ней было все в порядке, но у нее не было сил жить. Все произошло очень быстро.
 
— Твое рождение стало для нее гвоздем в гроб.
Лив сидит перед костром и мечтает сбежать далеко-далеко. Но рука отца сжимает ее крепче, чем тиски зимы. Он пьет самогон без остановки. Костер догорел, но он не в состоянии подняться. Ее подмывает оставить его там, на холоде, пробирающем до костей, дать ему заснуть и замерзнуть насмерть.
Она возвращается в дом и ставит кофе, радуясь теплу и тишине. Утро закончилось, но сумрачный свет не спешит уходить. Она зажимает кусок сахара между зубов и пьет кофе из блюдечка, глядя во двор, где в снегу сидит отец. В деревне напиться и замерзнуть насмерть обычное дело. Никто ничего не заподозрит. Бедная девочка, скажут люди, лишилась и отца, и матери. Кто о ней теперь позаботится?
Не успевает она допить первую чашку кофе, как ее охватывает страх. Она не может вынести одиночества. Внутри все сжимается, не дает вздохнуть.
Хватает санки и бросается к рябине. Отец лежит, завернувшись в шкуру, ботинками в потухшем костре. В бороде и устах застыли льдинки, но признаков обморожения нет. Переваливает его на санки, вздымая облако золы, и тащит в дом. Он только раз приоткрывает глаза, когда лежит в ванной. Протягивает руку к ее волосам и смотрит на нее нежностью. Называет именем матери. Так он делает только, когда напьется. Принимает ее за свою жену.
Они разделились: Симон с Фелисией проверят южную часть деревни по пути к ферме Мудигов. Сама она взяла на себя северную.
Уже стемнело, фонарик слабо освещал тропинку, ведущую к озеру. Тропинку затянуло тонким ледком, и приходилось идти осторожно, чтобы не поскользнуться на выступающих корнях. Слышно было, как вода в озере бурлит между льдин. Ощущение радости прошло, сменившись тревогой.
Видар оставил следы. Она узнала рисунок грубых подошв. Точно такими же пестрела глина во дворе. Ему нравилось обхаживать свои владения, а заодно проверять, чем занимаются деревенские. Каждый день он уходил в лес, чтобы вернуться с подробным отчетом об увиденном. Ничто не ускользало от его внимания. Эти места он знал как свои пять пальцев. Просто немыслимо, что отец мог заблудиться в лесу.
Среди деревьев показались очертания дома, в окнах горел слабый свет. Лив выключила фонарик и остановилась под елкой. Забыла уже, когда в последний раз стучалась в дверь к соседям. Между ней и деревенскими, в отличие от отца, не было никакой застарелой вражды или неприязни. Но в их семье были заведены неписаные правила, которые она не осмеливалась нарушать. Видар часто повторял, что в роду Бьёрнлундов принято держаться подальше от людей. «Одиночество у нас в крови, — говорил он, когда зима заваливала снегом деревню, и все погружалось в молчание. — Мы как волки». Он никогда не объяснял, почему соседей надо сторониться, и Лив просто привыкла к этому.
И вот теперь она подходила к соседскому дому. В воздухе пахло березовыми поленьями. Сороки трещали в ветвях, словно на базар собрались. После долгих колебаний подняла руку и постучала в дверь. Но стоило ей заслышать шаги за дверью, как она бросилась назад в лес и скрылась среди деревьев.
Потом она сделала вторую попытку.
Серудия Гуннарссон с каждым годом все больше походила на птицу. Голова криво сидела на непомерно длинной шее, дряблая кожа болталась под подбородком.
— Кто там?
— Это я, Лив Бьёрнлунд.
— Дочка Видара? А ты что стоишь в темноте? Выходи на свет, чтоб я могла тебя увидеть.
Лив с трудом заставила себя подойти ближе. Дрожащим голосом она сообщила причину визита. Старуха, прищурив глаза, читала по губам, наверное, уже не доверяла своему слуху.