Янтарные глаза

— Джайлз Хильдебрандт вызвал меня незадолго до своей смерти. Дома на Ӧссе я изучала терронистику… и в тот год была на стажировке на его кафедре здесь, на Земле. Он сказал мне… поручил мне…
В смущении она провела пальцами по спинке своего огромного клюва.
— Я вас видела! — выпалила Пинки не подумав, потому что именно в этот момент заметила на ее носу знакомые синеватые то ли струпья, то ли шрамы.— Недавно, пару дней назад. В ӧссенской чайной.
Ӧссеанка слегка замялась.
— Я знаю,— признала она.— Благодаря этой встрече я поняла, что именно вы — тот человек, которого я должна найти в связи с письмом. Джайлз Хильдебрандт, конечно, назвал мне ваше имя, а вашу внешность я знаю из Сети. Ведь вы были на олимпиаде! Сначала я хотела подойти к вашему столику, но потом поняла, что могу испортить вам вечер.
Она наклонилась к ней с почти заговорщическим выражением лица.
— Видите ли, согласно ӧссенским обычаям Лукас должен был бы пригласить меня к столу хотя бы на одну чашку чая. Тогда он бы расстроился, что ему приходится развлекать нас обеих, вы бы расстроились, что он не только в вашем распоряжении, а я бы расстроилась, что мне опять приходится надевать темные очки.
Она звонко рассмеялась:
— Так что лучше было отступить, не так ли?
Пинки почувствовала, что тоже невольно улыбается. Она была удивлена, увидев что-то похожее на чувство юмора, мерцающее из-за возвышенного фасада сланцевой кошки, и была рада этому. Волны отвращения улеглись, хрупкое равновесие восстановилось. Может быть, в конце концов они бы поладили, если бы у них было время немного сблизиться. А также время, чтобы привыкнуть к разнообразным... физическим различиям. Пока между ними стоит столик, а на руках ӧссеанки перчатки, Пинки, по крайней мере, может позволить себе роскошь немного расслабиться.
— Тем не менее мне все равно нужно было поговорить с вами наедине. То, что нам нужно обсудить, касается Лукаса, но, по очевидным причинам, лучше, если его рядом не будет,— добавила ӧссеанка и сделала глоток кофе.
— То есть… господин Хильдебрандт дал вам письмо для Лукаса? — осмелилась на вопрос Пинки.
— Нет, конечно нет! Он дал письмо вам,— заверила ее ӧссеанка. Затем медленно улыбнулась.— Мне же он сказал, что вы его откроете. 
* * *
Письмо. Синоним тайны. На нем сходятся все надежды. Камёлё усмехнулась про себя, представив, сколько душевных сил Цветинка Пинкертинка потратила на этот дурацкий клочок бумаги. Но чего еще ждать от подобной ей? Камёлё сидела в тесной квартирке, заставленной обшарпанной мебелью и милыми вещицами, которые были либо на грани китча, либо, скорее, уже за ней, и боролась с отвращением. Квартира полностью отвечала представлениям о Пинкертине, которые Камёлё составила при первой встрече. И наоборот — чего она точно не могла представить в этой лавке старьевщика, так это самого Лӱкеаса Луса: с его утонченным вкусом, любовью к минимализму и склонностью к элитарности. Но, может быть, Лус просто об этом не знает. Не знает, что у его Слабинки дома коллекция фарфоровых слонов, поросят и кошек. Или же он как раз подозревает о чем-то подобном — и именно потому ноги` его здесь никогда не было.
Камёлё стиснула зубы и предпочла больше не смотреть на полки. Не было нужды лишний раз убеждаться, насколько они с Пинкертиной разные. Наоборот. «Нужна общая судьба. Схожая история жизни — чтобы было очевидно, сколько у нас общего!» Пряча глаза за темными очками, она плела нити вымышленного прошлого.
— Признаюсь, это может показаться немного странным,— с притворным смущением заговорила она.— Но профессор сказал мне буквально: «Я написал письмо для своего сына и отдал его одной девушке. Будь она глупой, то спрятала бы его в шкаф и ни о чем бы не спрашивала. Однако она настолько умна и любопытна, что откроет его и попытается добраться до сути тайны. К счастью, она достаточно надежна, чтобы не потерять его, и достаточно честна, чтобы не пытаться делать вид, что никакого письма у нее нет». Видимо, он вам доверял,— добавила она с улыбкой.
 
— Откуда он мог знать? — выдохнула Пинки.— Как, черт возьми, он мог так точно все рассчитать?
— Как говорят у вас на Земле — он видел людей насквозь,— сказала Камёлё.
Она наклонилась еще ближе и понизила голос: настало подходящее время, чтобы перейти на «ты».
— Ты тоже жутко его боялась? Когда он смотрел на людей, это было пострашнее нашего трёигрӱ! Чтобы в университете не встретиться с ним в коридоре, я всегда пряталась в туалете,— добавила она и хихикнула.
И услышала, как Пинкертина разделила ее смех — что может быть прекраснее, чем общий враг?
— А я вот расплакалась, когда он давал мне письмо,— призналась Пинки, не успев подумать, и Камёлё сочувственно кивнула головой, будто ее это нисколько не удивило.
С отцом Луса она не встречалась ни разу в жизни. Она попала на Землю уже после его смерти. Но знала о нем достаточно, чтобы притвориться, будто когда-то была его студенткой. В то время на кафедре действительно были стажерки с Ӧссе — и Камёлё вытянула из протонации имя одной из них, чтобы дополнить свою фальшивую личность.
Конечно, Пинкертина не запомнит это имя.
Но Камёлё назвала его не для нее. Она уже не в первый раз была в этой квартире. В протонации этого не осталось, но она почтила ее своим визитом еще несколько часов назад. Свой гибкий рабочий график она сделала еще гибче и подождала, пока Цветинка-Сиротинка отправится на плазменную трассу. Она знала, что письмо будет здесь. Цветинка все же призналась самой себе, что Лусу признаться не осмелится, потому достала письмо из сумочки и спрятала в ящик стола.
Открыть обычный замок — то есть незащищенный дрӱэином или мицелиальной завесой — для глееварина не составляло труда. Камёлё проникла внутрь, достала письмо из ящика и села с ним на ковер. Листок мицелиальной бумаги имел стандартный формат — рука в длину, ладонь в ширину — и очень даже неплохо сохранился. Ровно посередине он был аккуратно разрезан ножом, так как Пинки приняла место сгиба за конверт. Камёлё развернула письмо и пробежалась глазами по древним знакам.
«Ну конечно». Ее взгляд зацепило слово «Тликс», которое светилось, будто радиоактивная пыль.
Рё Аккӱтликс, что отец Луса задумал?! В тексте было достаточно старой сгенской мистики, чтобы доставить неприятности кому угодно. Но дело было не только в ереси ауригианов. Хильдебрандт-старший доверил бумаге и свои спекуляции, которые касались Кораблей. «Ну уж нет. Он это не всерьез,— убеждала себя Камёлё, прочитав письмо один раз и читая во второй, чтобы закрепить в памяти.— Это чистое безумие!»
Она благодарила свои инстинкты, заставившие ее пойти по этому следу… но в то же время в ней поднимался страх. Если кто-нибудь из церковных сановников найдет это — Пинкертина Вард мертва. А если кто-нибудь узнает, что некая Камилла Мӧэрн нашла письмо, прочитала его и не доложила в церковную полицию,— то мертва и она.
А что, если до письма первым доберется Лус? Ему хватит ума подобную бумагу уничтожить в тот же момент, но, вероятно, он захочет проверить некоторые утверждения старого профессора. Начнет искать в Сети? Спросит в ӧссенском храме? Отправится на космодром? Было ясно одно: он точно обратится к своей собственной памяти. Он спросит себя, когда и где мог слышать нечто подобное, и попытается определить, что ему ­вообще ­известно об ӧссенских Кораблях. Письмо, которое может навести его на след, Камёлё просто не могла оставить здесь.
Ею овладел большой соблазн забрать его с собой. В конце концов, это ведь не золотой кирпич. У письма нет ценности, которую можно бы было легко измерить в деньгах. Не станет ведь Пинкертина сообщать полиции, что из ее шкафа исчезло чужое вскрытое письмо? Она не признается никому, даже Лусу. Если бы существовал простой способ заставить Пинкертину полностью забыть о письме, Камёлё в то же мгновение сунула бы его в карман, выскользнула из квартиры и стерла бы все это из протонации. Но не так просто избавиться от нитей мыслей, которые опутали дело за долгие восемнадцать лет, как стереть пятиминутную потерю сознания в уборной. Пинки гложет то, что она вскрыла письмо. Из-за этого она предпринимала разнообразные шаги. Два года она набиралась решимости посетить отца Луса, а затем искала учебник ӧссеина. Эти события были так тесно связаны с определенным этапом ее жизни, что на их месте осталась бы огромная дыра. У Камёлё уже был опыт вмешательства в человеческую память, и он ясно свидетельствовал, какими могут быть последствия.