Янтарные глаза

Никто их не видит. И никто не слышит. 
Они могут обмениваться нежностями. Обещаниями. Информацией. Или, если до этого дойдет, тайнами. 
— Это очень опасно, Лус. Если ты отправишься в Гиддӧр, все может закончиться твоей смертью. 
Его тихий смех. 
— Ты не обязана мне это объяснять, Камёлёмӧэрнӱ. И описывать натуралистические подробности ӧссенских пыток — спасибо, не надо! У меня нет никаких иллюзий насчет Аӧрлёмёгерля. Однако, если ничем не рисковать, другие вещи теряют свой смысл. 
Камёлё горько усмехнулась. «А что бы ты сказал сейчас, Лус? Тебя еще не покинул твой пафосный идеализм? — обратилась она к нему мысленно.— Меня да. Он покинул меня четыре года назад, когда мне пришлось смотреть, как первые капли крови моего брата падают на лардӧкавӧарское полотно. Их становится все больше. Сначала иглы, после огонь, затем расплавленный свинец в глаза — все это почти не проливает кровь. А после первого куска отрезанной кожи крови столько, что каплями уже не измерить.
Но знаешь, что было хуже всего, Лус? Знаешь, что было самым страшным в гибели моей души? 
Все это время я благодарила судьбу, за то, что это происходит с моим братом, а не с тобой.
И я никогда тебе этого не прощу».
Камёлё вздрогнула. Да, были на то определенные… причины. Причины ненавидеть Лукаса Хильдебрандта. Никогда с ним больше не встречаться. Забыть о нем.
И, несмотря на все это, она возвращалась к его дому.
Она вышла на площади, чтобы не оставлять адрес в базе данных такси, которую кто-то может проверить. Было четыре часа утра. Она торопливо шла по пустынным улицам жилого квартала; неприятная ситуация — девушка, идущая одна с вечеринки. Но немногие маньяки захотят изнасиловать ӧссеанку. Да и район вполне благополучный: элегантные домики с миниатюрными атриумными садами — не шикарные виллы, зато недалеко от центра. Совсем не казалось, что здесь кто-то попытается ее убить.
С помощью левитации она взобралась на двухметровую стену между садами, которая упорно пыталась создать иллюзию личного пространства. Она могла бы пробежать по стене и попасть в дом с другой стороны, таким образом скрывшись от датчика, включающего свет перед входом. Раскинув руки, Камёлё бежала по пластиковой верхушке шириной десять сантиметров, а слева и справа от нее были садовые экспонаты всех соседей, едва ожившие после прошедшей зимы: плетеные стульчики и стеклянные шары, подвесные корзины, полные луковиц; пластиковые античные статуи среди лавра и лаванды; пластиковые Будды среди бамбука; пластиковые питьевые фонтанчики для птиц среди всего вообразимого; скульптуры с Эридана, садовый гриль, выключенные на ночь фонтаны, бетонные лягушки, черепахи и космические корабли, чугунные солнечные часы, терракотовые сундуки, разноцветные песочницы и экологический компост — все это было свалено в кучу на крошечном пространстве шесть на шесть метров, принадлежащем тому или иному дому.
Сад Луса был пуст.
Камёлё легко спрыгнула на обветшалый деревянный настил патио. Нет, не совсем так: здесь росли кусты, ­изящная композиция по углам по плану архитектора. Но тут не было ничего его.
Она подбежала к дому. Оперлась спиной о гладкую стену из композита. Прижала к ней ладони. Простые линии, современные апартаменты, как раз по вкусу Луса. Но, стоя там и глядя на стену, с которой только что спрыгнула, она заметила знаки, начерченные темной краской. Это был корабельный ӧссеин — единый компактный узор, выражающий то же самое, для чего любой другой нормальной письменности — обычному ӧссеину или терронскому письму — потребовалась бы целая строка.
«Да придет тьма. Да придет ко мне тьма!» 
И всё.
Холодок пробежал по ее спине. Что Лус имел в виду? Это была цитата из одной из книг Аккӱтликса — начало первого псалма «Воззвание к небытию», самой страстной молитвы Культа Кораблей. «Да придет тьма. Да придет ко мне тьма! Ибо свет наполняет чувства, а чувства, как пьяные торговцы, перекрикивают Истинный голос, Голос Божий, Голос Аккӱтликса, а песнь его тиха и могущественна, когда душа открывается Вселенной». Она знала, что Лусу известен этот псалом наизусть до самого конца. Не нужно было писать полностью, хватало и одного упоминания. Может, определенную роль сыграла усталость от общества. В протонации был контекст: удалая пьянка в духе тогдашней девушки Луса, которая позвала сюда коллег с работы и напилась до того, что вместо очередной бутылки вина принесла банку с краской; отличная шутка, хи-хи-хи. Был ли и Лус пьяным? Или только притворялся? Камёлё никогда бы не осмелилась написать «Воззвание к небытию» дома на стене… из страха, что каждое небрежно брошенное желание может исполниться. Но Лус ни во что не верил. Во всяком случае, недостаточно, чтобы позже при свете утреннего солнца и трезвом рассудке раздобыть другую краску и закрасить этот знак.
 
Или это было лишь оправдание, которое он придумал сам для себя. Его рациональное «я» прячет голову в песок. Лус будет упорно повторять, что все это лишь шутка. Но этот знак ему здесь нужен — гораздо больше, чем крокусы или гипсовый гном. «Да придет ко мне тьма».
Камёлё закрыла глаза. «Ты сошел с ума, Лус. А что, если дождешься?» — говорила она ему.
Но он, конечно, ее не слушал — никогда не слушал.
Внутренним зрением она заглядывала в дом. Сейчас он спит там, внутри, измученный почти до обморока. Борьба с зӱрёгалом отняла у него все оставшиеся силы. Зӱрёгал не оставил следов, затенив протонацию, потому Камёлё вновь не могла узнать ничего о содержании разговора. Однако она была уверена, что самое главное было сказано не вслух. Ведь зӱрёгал телепат. Он мог вытащить из головы Луса все, что ему угодно… точно так же, как сейчас собирается сделать она. Во сне, конечно, мысли непоследовательны, так что она не узнает столько, как если бы Лус бодрствовал,— но зато почти наверняка никто из глееваринов не заметит ее действий. Камёлё должна была учитывать, что зӱрёгал найдет Луса снова. Он может вернуться уже утром. И поймать ее.
«О чем ты спрашивал в Колодце Далекозерцания, Лус? Что за чужак тебя интересовал? Почему это так важно для зӱрёгала и его начальства на Ӧссе?
Что вообще происходит на Д-альфе?!»
Она прощупывала протонацию, чтобы найти хоть какую-то подсказку перед тем, как проникнуть в его голову. Зная Луса, она была уверена, что он брал работу домой. Размышляя о чем-то, он писал краткие пометки и списки — в основном двуязычные, потому что терронские слова лучше отражают значение, а компактные ӧссенские знаки при написании экономят время. Если в протонации есть какая-то там пьяная вечеринка, должно быть и это.
Однако Лус был чертовски осторожен. За последние недели он нигде не оставил бумаг, которые касались бы этого дела. Как будто он старается об этом даже не думать! Медленно, с ощущением, будто упорно достает косточку из незрелой вишни, Камёлё извлекла одно-единственное слово. Фомальхива. Этот чужак — с некой Фомальхивы.
Это название ей ни о чем не говорило. Но вдруг ей стало не до этого. Чем ближе она подбиралась к Лусу — не физически, но оттого еще теснее — тем четче ощущала это. Холод, пустота, облако темноты. Она заметила это еще в чайной. Оно было в непосредственной близости от него — ледяное Ничто. Оно тянулось за ним. Он всюду носил его с собой. Черное в черном. Касаясь его, она дрожала от отвращения.
«Да. Придет. Ко мне. Тьма».
Камёлё стояла за французским окном и разглядывала его безлико элегантную квартиру, прохладное совершенство которой разбивали на куски полосы света от уличных фонарей. Его убежище. Здесь он один — без притворства. Теперь она воспринимала темноту как гравитационный вихрь вокруг головы Луса. Он контролировал это, когда бодрствовал, но, когда спал, ничто не могло этому помешать. Оно свободно распространялось во все стороны, заполняя трещины и дальние углы безмолвного дома, просачиваясь сквозь стены. Ее сердце сжалось. Оно дико пульсировало в горле — от чистого ужаса.