Военнопленные

На лесной полянке мы раскурили единственную сигарету и, молча пожав друг другу руки, распрощались. Корытный и Гранкин пошли в прежнем направлении на юго-восток, мы с Русановым двинулись в обход Мюнхена с целью выйти к железной дороге на Регенсбург. Этот путь нам казался вернее.
4
Под дождем лес потемнел, нахохлился, молча подставил свою лохматую спину под густую сетку водяных струй. Шурша в листве, они скатывались на раскисшую землю, наполняли лесные овраги мутным отмывом глины. Идти было тяжело. Ноги грузли в рыхлом многолетнем листоземе, а на глинистых откосах разъезжались в стороны, скользили, будто по льду. Одежда прилипла, знобило.
Впереди меня, прихрамывая и тяжело опираясь на сосновую жердь, шел старший лейтенант штурман Русанов. Двое суток непрерывно моросил обложной дождь; двое суток почти беспрерывно двигались и мы. Ни обсушиться, ни отдохнуть. В такую погоду лучше идти: меньше опасности кого-нибудь встретить. И мы шли даже днем.
Русанов остановился на краю неглубокого оврага.
— Устал? Отдохнем.
Я молча сел, уперся каблуками развалившихся ботинок в глинистый скат. Из него торчали узловатые корневища, напоминали мне скрюченные руки трупов в яру под Ефремовкой. По дну оврага переливался на камнях, журчал, точно всхлипывал, мутный ручей.
— По-го-о-ода…
— Да-а…
Веки тяжелые, плечи давила, как мешок с песком, усталость. Дождь шелестел тихо, настойчиво, натаскивая одуряющую пелену сна.
— Не спи.
Я встряхнулся. Как раз в эту минуту мне показалось, что лег я в теплую постель и с наслаждением вытянул усталые ноги. И вот нет никакой постели. Тот же унылый, сумрачный лес, тот же дождь, тот же Саша сидит сбоку, растирает зашибленное колено.
— Фу, черт, спать хочется.
— Потерпи… Перекусим?
— Давай.
Мы достали из карманов полдесятка яблок и столько же луковиц. Есть один лук — горько, яблоки — мало. Поэтому мы грызли лук, закусывая яблоками. Получалась горько-кислая противная смесь.
— Нога болит?
— Да вроде не очень.
— Пойдем?
— Пошли, пожалуй.
Саша, кряхтя, поднялся, потуже затянул брючный ремешок и, опираясь на палку, сполз по склону.
И вновь потянулся нескончаемый мокрый лес. Снова разъезжались в грязи ноги. Мы шли упорно, согнув спины, опустив низко головы, налитые свинцовой мутью. Вероятно, так бродят по лесу волки — усталые, мокрые и очень голодные.
Начало побега было более удачным. После прощанья с товарищами на затерянной лесной лужайке мы с Русановым повернули на северо-восток. В лесу было темно, но привыкшие к темноте глаза сравнительно легко выбирали дорогу. Ноги сами по себе неслись вперед легко и пружинисто.
Мы шли без остановок до рассвета, и когда первые лучи солнца позолотили верхушки сосен, а внизу еще стлался голубоватый мрак, лес поредел, расступился. За густым молодняком опушки мы увидели желтые побледневшие фонари и под ними ряд колючей проволоки, опоясавшей несколько бараков. Проволока была совсем рядом — можно достать рукой. Лагерек просыпался. Хлопали барачные двери, выпуская заспанных людей, еще не стряхнувших с себя остатков сна. Лес усиливал звуки; в прозрачном воздухе слышалась русская речь. Молодые парни, скорее подростки, сновали между бараками, устраивали возню у длинного желоба умывальника.
Один из хлопцев зашел по нужде за угол.
— Эй, парень! — тихо позвал Русанов.
Юноша оглянулся, испуганно заморгал глазами. Он заметил нас и с опаской огляделся по сторонам.
— Что за лагерь? — спросил Русанов.
— Цивильные мы.
— Подойди ближе.
— А чего вам?
— Поесть бы, одежонки. Мы пленные, вчера бежали.
Парнишка постоял в раздумье, потом скрылся за углом, бросив на ходу:
— Подождите.
Вместо него чуть погодя появился другой: худой, высокий, голубоглазый и постарше.
— Здесь опасно. Пробирайтесь вдоль проволоки к оврагу, — он показал рукой направление. — Заляжьте там. Через час мы придем. Сколько вас?
— Двое. Одежонки бы…
Парень понимающе кивнул.
Час показался нам очень длинным, я уже начал сомневаться в искренности голубоглазого.
 
— Черт его знает, еще приведет полицию.
— Да брось ты ерундить, — успокаивал Русанов.
Однако, выбравшись из оврага, мы замаскировались поблизости. Овраг был хорошо виден.
Через некоторое время на противоположной стороне появилось четверо ребят. По едва заметной тропинке они спустились вниз. Кусты прошелестели, качнулись и снова мертво застыли.
— Э-эй! — донесся тихий голос. — Выходите. Где вы?
Мы пробрались к ним.
— Здорово, ребята!
— Здравствуйте!
Глаза их горели жадным юношеским любопытством.
— Бежали? Откуда? Куда? — Вопросы ставились прямо, бесхитростно.
Под кустами уселись в кружок. Ребята принесли две буханки хлеба, кусок подозрительно красной колбасы в целлофановой кишке и две бутылки эрзац-пива.
Вперемежку с разговорами мы расправились с половиной припасов. Остальное отложили на дорогу.
Юноши смотрели на нас, сглатывая голодную слюну, и старательно курили душистый эрзац. Мы тоже закурили.
Голубоглазый натужно закашлялся.
— Солома, пропущенная через лошадь, — проговорил он, чуть отдышавшись, и с сердцем раздавил каблуком окурок. — Я тоже пленный. Из Мюнхена бежал, да не вовремя: болезнь сломила. Вот к ребятам пристроился.
— А дальше… Не думаешь?
— Нет, — задумчиво ответил парень. — Чахотка грызет. Возьмите с собой ребят. — Его глаза — кусочки голубого неба — просительно округлились. — Хорошие хлопцы, не подведут.
— Не можем. Не возьмем, — после глубокого раздумья ответил Русанов. — Бежали мы четверо, а пришлось разделиться. Большой группой идти опасно. Быстро прихлопнут. Если с нами попадетесь — туго придется, — он мягко похлопал курносого подростка по угловатому плечу. Тот вспыхнул, залился пунцовым румянцем. — Не обижайтесь, хлопцы, не можем.
Ребята помрачнели, насупились. Мы переоделись, выбрились и стали прощаться.
— Счастливо!
— Спасибо, ребята, спасибо, родные!
Ко мне подошел голубоглазый парень.
— Мне уж не светит вернуться. Если доберешься до наших, черкни старухе. Она живет в Полтаве. Вот адрес.
В мою руку перекочевал влажный и теплый клочок бумаги.
— Меня зовут Геннадий Круглов. Там есть… в записке.
— Напишу, Гена. Будь здоров!
— Прощайте.
На лацканах пиджаков голубели нашивки ОСТ, в карманах лежало немного денег и хлебных карточек. Мы шагали по твердой дороге и смело смотрели в глаза случайным прохожим. Теперь мы — восточные рабочие, идущие в воскресенье в гости к друзьям в соседнюю деревню.
День был воскресный. По пути изредка встречались старики в черных старомодных тройках и крахмальных манишках. Ведя под руку аккуратных старух, они направлялись в кирху степенно и важно.
Вдали на дороге показался велосипедист. Он крутил педали и, держась за высокие роги старомодного велосипеда, сидел ровно, будто проглотил аршин. В посадке было что-то очень знакомое. И вдруг я узнал:
— Гебеле!
— Вот черт!
Русанов нагнулся завязать шнурок, я прикуривал сигарету, закрыв лицо руками с зажигалкой. Гебеле проехал, даже не взглянув в нашу сторону.
— Фу, пронесло. Откуда он взялся, бес?
— Воскресенье, Саша. Может, в гости поехал.
— Носит его! Тьфу ты, пропасть, напугал как! — Русанов в сердцах сплюнул на каменистую дорогу. — Черт с ними, с нашими костюмами! Давай, брат, поглубже в лес. Береженого бог бережет.
Мы шли, не останавливаясь, пока не стемнело. Ночью лес стал сразу отталкивающим и загадочным. Невидимые ветки цеплялись за одежду, бросались под ноги, больно стегали по лицу, стараясь попасть по широко открытым невидящим глазам. Темнота стояла плотная, пугающая. Казалось, еще шаг — и полетишь в глубокую пропасть. Пришлось подождать восхода луны.
Я привалился спиной к шершавому стволу. Русанов был рядом — я слышал его дыхание. Не хотелось ни говорить, ни двигаться. Сидел бы вот так, вытянув натруженные ноги, прислушиваясь к тому, как по телу перекатывается волнами кровь, ноют ступни, болят плечи.