Посмотри, наш сад погибает

– Пойдём, княжна.
– Не называй меня так, – проговорила она, хмуря брови, и взгляд её показался уже не таким потерянным и несчастным.
Она была напугана, растеряна, но в то же время лихорадочно соображала, как поступить, кому довериться, куда пойти.
– Господица…
– И так не стоит, – помотала головой Буривой. – Знатные девушки не ходят в такие места…
– И как мне звать тебя?
– Велга…
– Хм, – он подумал, что имя её нездешнее, северное, отдающее солёным ледяным морем, было слишком редким для Старгорода. – А по имени никто не узнает?
– Ты прав. Нужно придумать новое…
Белый отступил на шаг, оглядел её с головы до ног. Беленькая, ладненькая. Маленькие ручки, округлые линии, тонкая талия. И яркие, горящие серо-зелёные глаза. Она прогнала свой страх и посмотрела с пылом, с такой пугающей решительностью, что захотелось погладить её по голове, успокоить, как кошку, готовую вот-вот накинуться. Её буйных рыжих волос вообще очень хотелось коснуться, как и бледной, с огненными всполохами веснушек кожи. Она пылала жаром, не колдовским, что было сладко вкушать с посмертками, а плотским, очень земным, как раскалённый песок летом на берегу реки, как укусы в порыве страсти, как горячая кровь.
– Вильха, – предложил Белый и натолкнулся на недоумевающий взгляд. – Так у меня дома называют ольху. Она… огненно-красная внутри, кровоточит, когда её срубят, – повторил зачем-то он.
– А меня срубили, – пробормотала Велга.
– Что?
Она стрельнула на него глазами – Белый был невысок по сравнению с мужчинами, но Велга всё равно едва доставала ему до виска.
– Меня больше нет, – неожиданно резко бросила она и решительно, не оглядываясь, прошла в корчму. – Велги Буривой больше нет.
Не сразу он вспомнил о саде, о ветвях на родовых знаках Буривоев и о том, что ничего и никого не осталось от всего рода, кроме Велги. И, быть может, мальчишки. Вот только где его искать?
В «Весёлом кабанчике» яблоку было негде упасть.
На столе у большой печи сидел Вадзим с гуслями, а перед ним с лихой широкой улыбкой плясала фарадалка, беззастенчиво задирая цветастые юбки, сверкая голыми ногами и так отбивая пятками по деревянным доскам, так отстукивая ритм, что невольно Белый, вторя ей, и сам застучал по бедру пальцами.
И все в «Кабанчике», точно заколдованные, хлопали танцовщице с гусляром, а Мила с мачехой только и успевали подливать им пива да разносить закуски.
Фарадалы всегда умели устроить такое представление, что не забудется никогда в жизни. Грач минувшей ночью устроил представление на весь Старгород.
Велга остановилась у лестницы, оглядела толпу. Дерзкой смелости поубавилось во взгляде. Но стояла она прямо, голову держала гордо, даже, пожалуй, заносчиво. Единственная дочка ненастоящего князя, что тут ещё скажешь? Она родилась на шёлковых простынях, её холили и лелеяли нянюшки, ей на землю не позволялось ступить, если та была недостаточно выметена для чистых княжеских сапожек. Жизнь Велги Буривой стоила дороже, чем всех людей в корчме, вместе взятых.
Полторы тысячи златых стоила её жизнь, и Белый очень хотел их заполучить. И ещё полторы за жизнь её брата.
А ведь Белый был не глупее и не дурнее этой коротышки-княжны, так почему не он вырос в высоком тереме? Почему нянькой ему была запуганная кметка, а матушкой – полубезумная беззубая старуха? Велга не работала ни дня, чтобы носить драгоценные каменья и шелка. Белый заслужил эти проклятые три тысячи.
– Пошли, Вильха, – позвал он негромко.
Она даже не обернулась.
– Вильха, – сказал он громче, почти что ей в ухо.
Княжна вздрогнула и тут же приосанилась, стараясь держать себя в руках. Кажется, она ни на миг, даже во время пожара, даже когда на неё залез скренорец, не забывала, что она всё-таки княжна, пусть и ненастоящая. Тяжело, верно, жилось княжеским девицам. Впрочем, всё равно слаще, чем Во́ронам госпожи.
– Пошли, тебе надо привести себя в порядок.
Рыжая, поджав хвост, побежала за ними по лестнице.
Белый провёл Велгу в ложницу, за постой в которой платил с тех пор, как приехал. В «Кабанчике» было хорошо ещё потому, что оттуда легко можно сбежать из города: или по реке, или по Совинскому тракту.
 
Осматриваясь по сторонам, княжна не скрывала презрения.
– Ты так живёшь? – спросила она с недоверием.
– Как?
Воспитание боролось в ней с брезгливостью. Она оглянулась через плечо, пока Белый зажигал лучину. Взвившийся огонёк затрепетал, и по стенам заплясали тени, они обвили девушку со всех сторон, придали жара кудрям, очертили пухлые губы, и в полумраке бёдра её стали ещё округлее, а талия тоньше. Жаль было растрачивать такую красу и отдавать холодной земле… вот бы сначала…
Она остановилась рядом с кроватью, задержала взгляд на серых льняных простынях, истончившихся от бесконечных стирок. Впрочем, стирали тут не то чтобы охотно. Белому пришлось долго ругаться с хозяйкой, чтобы ему заправили свежую постель.
Княжна, верно, привыкла к шёлковым простыням и меховым покрывалам. Как бы ей понравилось здесь?..
– Попрошу Милу тебе помочь, – он старательно отвёл взгляд, приседая у постели.
Под кроватью лежала сума с пожитками. Белый убрал в неё несколько ножей, оставил только свой любимый, с чешуйчатой рукоятью, переобулся, дублет тоже снял, остался в одной рубахе.
– Попрошу принести тебе наряд попроще. Этот, – он всё же не выдержал и окинул её внимательным взглядом с головы до пят, – выделяется.
Княжна подняла руки, осматривая рукава с вышитыми ветвями.
– Весьма скромно.
– Не для «Кабанчика». Собаку оставь тут.
И, закинув суму обратно под кровать, он поспешно вышел из ложницы. Мила нашлась легко, она крутилась в главном зале.
– Помоги девке, с которой я пришёл, – Белый поймал подавальщицу за локоток левой руки, а в ладонь правой вложил монету. – Нужно её умыть и переодеть.
– Хм, – только и сказала Мила, покрутила монету в пальцах и больше вопросов задавать не стала.
Внизу было всё по-прежнему. Вадзим играл, но уже не на гуслях, а на волынке. Оставалось только диву даваться, как пропитой дурак вроде него так ловко и легко перебирал пальцами, но мелодия из волынки лилась задорная, весёлая. А фарадалка рядом стучала трещоткой, и народ весело хлопал, подбадривая их обоих.
Белый нашёл в толпе сестру, присел рядом.
– Я заказала тебе пива и репы.
– Твою ж, Галка, – его перекосило от отвращения. – Ну какая репа?
– Чего не так?
– Ещё бы рыбу мне заказала.
– Я себе заказала…
– Тошнит уже даже от одного запаха. Эй, хозяин, – он ухватил Жировита за локоть. – Принеси… я не знаю… Что едят девушки?
Галка вскинула брови и скривила такую морду, точно подхватила столбняк.
– Я ем рыбу… – произнесла она ехидно.
– И?
– Я девушка.
– Ой, не надо вот, – пренебрежительно махнул рукой Белый и снова обратился к хозяину: – У моей сестрицы необычный вкус. Её слушать точно не стоит. Что нравится таким, ну…
– Девицам? – подсказал Жировит, кривя рот в усмешке. Борода у него топорщилась в разные стороны, отчего он походил на говорящего ежа. – Таким… ладным, красивым, ласковым, почтительным…
– Ну да, вроде такого…
– И… в платье за три серебряка.
– Что?
– Говорю, вот это платье точно принадлежало пару лет назад моей дочери, – Жировит ткнул пальцем куда-то за спину Белому, и тому пришлось обернуться.
По лестнице спускалась Велга, на ней было потёртое серое платье, подпоясанное красным шнурком.
– Вот это? – Белый оглянулся на Жировита. – Три серебряка?
Хозяин корчмы кивнул, перехватывая удобнее пустые кувшины.
– Ему же сто лет в обед! Ты посмотри, какое оно короткое, детское явно. Когда Милка его носила? В пять лет?
– Твоя девка ей в пупок дышит, ей в самый раз, на цену платья это не влияет. Я на тебя записал три серебряка.
Он вернулся за стойку, убрал кувшины, сделал пометку на одной из берестяных грамот, прибитых гвоздём к стене у стойки, и погрозил Белому пальцем. Разглядеть, что он там написал, издалека оказалось невозможным, пришлось подойти. Упёршись ладонями в липкий прилавок, Белый наклонился вперёд, прищурился и разобрал своё имя.