Избавление
— Это оружие малосильное. У них автоматы, которые стреляют дальше, чем твой пистолет.
Альдо, понимая, развел руками:
— Но повидать надо жену, детей…
— Надо, только каким путем. Опасаюсь я за тебя, Альдо. — Бусыгин недовольно замолчал, думая о чем–то угрюмо, и поднял вопрошающий взгляд: А не кажется ли тебе, что за домом папаши Черви установлен надзор? Особенно после того, как мы расквитались с этим фашистским выродком!
— Ты имеешь в виду того упитанного? — спросил Альдо, говоря о секретаре фашистской организации, которого захватили врасплох на квартире, вывезли за город и расстреляли.
— Кокнули мы его здорово, — сказал Бусыгин. — Речь не о нем, он мертвец… Другого нужно ждать. Они знают, что это дело рук Альдо, всех братьев Черви, и могут в отместку…
— Откуда им знать, что это убийство нами совершено?
— Земля слухом полнится, — медленно, с придыханием в голосе проговорил Бусыгин. — Подосланные провокаторы не раскроют душу, до поры до времени будут если не активными борцами, то… — Бусыгин запнулся, не найдя сразу подходящего слова.
— Лояльными, — подсказал Альдо.
— Возможно. Одним словом, овечками прикинутся. Их–то и нужно прежде всего остерегаться.
— Но побывать дома нужно вот так!.. — Альдо провел рукой по горлу. У нас семейный праздник, отец разгневается, если… если все сыновья не соберутся… Кстати, привезем для партизан продукты — раз, оружие, которое хранится в подвале, — два, ну и молодого виноградного вина тоже надо. Верно, а? — заулыбался Альдо, похлопав товарища по плечу.
— Все надо — и то и другое… Но… — Бусыгин колебался, будто что–то предчувствуя, и посоветовал: — А что, если с тобой пошлем, ну, вроде для подстраховки, охрану?
— Можно, только нужно ли лишние хлопоты доставлять людям. Пусть отдыхают и готовятся к завтрашней операции.
— Это само собой, — отвечал Бусыгин, настаивая все–таки взять с собой хоть двух–трех партизан.
— Ладно, раз так настаиваешь, возьму серба Мирко и для связи Лючию. Отпустишь?
Бусыгин без колебаний согласился.
Альдо сразу начал собираться в дорогу, пообещав задержаться дома лишь на одну ночь.
Степан Бусыгин провел эту ночь в одиночестве, в неуютной, насквозь продуваемой ветрами палатке. Степану не спалось, скорее и не от холода, а от беспокойства за Альдо, за милую Лючию. "Не уговорил, — думал он, сердясь и на себя и на Альдо. — Вот какие они, партизаны… Я третий год в окопах, да скитаюсь на чужбине, тянет и меня к дому… — Ему даже померещились в темноте мать со скорбно поджатыми губами, отец, который редко когда улыбался. — Ждут не дождутся небось вестей, а их нет… Сообщат из части, что пропал без вести, или, хуже того, еще похоронную отгрохают. На это ума хватит у некоторых ретивых людей, — подумал Бусыгин, и это так растравило душу, что он встал, закурил и пыхтел, сидя в темноте. Хотел зажечь карбидную лампу, но пожалел, что карбид может выгореть и он совсем останется без света. — Ничего не поделаешь. Такие они, партизаны… — вновь с упреком подумал Степан. — Ну а если разобраться, то совсем рядом дом, жена, дети… К тому же семейный праздник. Почему бы не свидеться?" — успокаивал он себя.
К рассвету сон свалил Бусыгина. Казалось, под утро потеплело, а может, согрелся под суконным одеялом. Проснувшись, чувствовал себя каким–то разбитым, голова гудела, ломило кости. Но по обыкновению, Бусыгин проворно встал, вышел из палатки без рубашки, побегал на площадке, взмахивая руками, потом начал плескаться холодной водой, вытер разгоряченное тело полотенцем. Ощутил бодрящую свежесть в теле, позавтракал, съев миску отварных бобов с мясом и выпив чашку кофе. Потом, когда начал заниматься делом, снова забеспокоился: "А где же Альдо? Почему его до сих пор нет?"
Ждал и час, и другой…
Время тянулось медленно, в полдень точно совсем остановилось. И солнце, повисшее над горами, тоже как будто замедлило свой извечный ход. Бусыгин то и дело поднимался на скалу, которая служила им вроде наблюдательной вышки, рассматривал в цейсовский бинокль и близлежащее селение, и дорогу, ведущую в горы, — не появится ли Альдо?
Нет, его будто и след простыл, не дает о себе знать и Лючия. И это еще больше обескураживало Бусыгина. Он спускался вниз, на плато, ходил сам не свой, его обступали товарищи, надоедали, где комиссар Альдо, и Бусыгину ничего иного не оставалось, как односложно отбиваться:
— Товарищ Альдо отлучился по делу. Скоро вернется…
— А с ним ничего не случилось? Скажи нам, командир руссо, честно?
— Нет… Ничего, — уклонялся Бусыгин. И каких усилий стоило ему блюсти хладнокровие, сохранять спокойное выражение лица! "Иначе нельзя. Иначе можно все загубить, — думал Бусыгин и опять гадал: — Где же они? Где?"
Медленно сползало за горы солнце, укутывая тенями и ущелья, и дорогу, и скалы, пока совсем не зашло за край высокого горизонта. В горах сразу потемнело. Сумерки перешли в кромешную ночь тот же час.
Вторая ночь… Альдо не появлялся. И никто из связных не вернулся. Может, их еще в дороге перехватили, ведь кругом засады. Медлить нельзя, надо выручать. Но как? Ехать самому? Куда, где их искать? Появиться сразу в доме папаши Черви? А если и там, в своем доме, Альдо не было или за домом ведется круглосуточная слежка? Значит, нужно быть готовым к перестрелке.
Он уже собирался отобрать группу наиболее надежных парней, чтобы поехать с ними, как неожиданно на тропе в гору затарахтел мотоцикл.
— Едет! Едет! — вырвалось у Степана, и он побежал вниз, навстречу урчащему мотоциклу. И едва подрулил мотоцикл, как из него вывалилась Лючия:
— Степано, там Альдо… — и Лючия дальше не могла вымолвить слова, дыхание перехватило.
— Дом… Стрельба… Помощь давай! Понимаешь? — говорил сидевший за рулем Мирко и движением руки делал знаки, как тяжело товарищу Альдо.
— Кто стреляет? Какой дом? — теребил немного говорившего по–русски серба Бусыгин. — Да говори внятнее!
— Герман обложил дом… Надо спасение… Друже Бусыгин, давай спасение… Дом папаши Черви.
— Значит, дом папаши Черви окружен и там идет бой? Так? — стараясь унять волнение, переспросил Бусыгин, и, приказав Лючии поднимать партизан, сам сел на мотоцикл и велел Мирко гнать к дому Черви. Уже отъехав, он спохватился, что взял с собой автомат лишь с одним заряженным диском. "Ладно, Хватит и этих патронов", — подумал он лихорадочно.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Зябко, иглистая стужа. Ветер то запахивает, будто рваной полой, мчащихся на мотоцикле партизан, то бьет в лица.
…Крадутся, крадутся черные люди в черных плащах. Какая невидаль гонит их волчьими тропами, нераспаханными, заброшенными в войну залежами. Злоба, бессилие, страх или жажда человеческой крови?.. Все извечные пороки не чужды убийцам, все творят, кроме добра. Ждать милосердия от недруга равносильно тому, что молить убийцу о пощаде. Да впрочем, обладатели черных плащей со свастикой на рукавах не затем и шли ненастной ночью, чтобы кого–то щадить.
Объект их военного нападения — обыкновенный крестьянский дом. Дом итальянца папаши Черви. Их вел сюда один из тех, кто принадлежит к самой гнусной породе людей на земле — провокатор, тот, кто коварно прикинулся партизаном и еще днем раньше прикуривал от одной папиросы у Альдо. Двойник был всесведущим, знал, что семьи братьев Черви, как ветви одного дерева, жмутся друг к другу. В эту ночь 25 ноября спал под одной кровлей с родными и Альдо. Обрубить ветви — значит дать засохнуть и дереву — так задумали и чернорубашечники.
Колючий, со снегом дождь не перестает. Вышли к дому, обложили двери и окна. Лязгают затворы… И сами пришельцы — зуб на зуб не попадает замерзли. В отчаянии клянут все на свете, ждут не дождутся сигнала.
Выстрел будоражит ночь…
Этот мерзкий выстрел будит папашу Черви. Встревоженный, он поднимает всех на ноги.
— Черви, сдавайтесь! — слышатся снаружи голоса, и еще, как в насмешку: — Побег не удастся, ноги коротки!