Что творится под этой крышей (СИ)

— ...слушай, я так устала, сил нет вообще... Я в шесть только приеду... В семь я как раз закончу ужинать и пойду, наверное, спать... Я тебя очень люблю, но я сегодня поспала два часа, и только что отсидела четыре пары, я сейчас очень хреновый парикмахер. Давай завтра?
«Она парикмахер? Мне казалось, она школьница.» 
Я снял наушник и наклонился ближе, чтобы слышать не только Машу, но и её наглую подружку, подружка вопила:
— ...очень хочу! Я уже всем рассказала, что сегодня на дэнс приду чёрная, уже одежду подобрала под цвет, и макияж! Ну пожалуйста!
— Ты хочешь быть цвета ягуара?
— Я верю в твою пряморукость, ты всё покрасишь как надо! И вообще, кто тебя так утомил? Честер твой, а? Признавайся, давай. Или вы не виделись? Как-то рано ты едешь, вообще-то. Честер не приехал? Или... никакого Честера изначально не было?
«Кто такой Честер?» 
Я знал о нём ровно ничего, но он мне уже не нравился. И ещё больше не нравилось то, как резко напряглась рыжая Маша, как будто загадочный Честер был проблемой, настолько серьёзной, что одно его упоминание делало любой разговор неприятным.
«Это её парень? Он её обижает? Почему она едет от него в таком состоянии? И почему она вздрагивает от одного его имени?» 
Маша изобразила предельно хорошую девочку, согласную на что угодно, лишь бы не развивать эту тему, и сказала примирительно и очень напряжённо, так напряжённо, как будто реально боялась:
— Ладно, давай я приеду, чуть-чуть приду в себя и позвоню, ладно?
— Окей! Буду ждать, пока!
Альбина отключилась, музыка не включилась — для этого нужно было опять подключить наушники. Но рыжей Маше было явно не до них, она закрыла лицо руками и издала беззвучный обречённый стон, осмотрелась растерянным взглядом, как будто сама не понимала, где она и кто вокруг, выглянула в окно через проход, опять зажмурилась и обхватила себя руками, пытаясь свернуться в клубок ещё плотнее, я даже сквозь рубашку чувствовал, какие ледяные у неё руки.
Она меня вообще не замечала, как будто я был мебелью, и упиралась в моё плечо как в подлокотник. Наушников у неё в ушах теперь не было, но лезть со своими пикап-подкатами я опять не решился — она выглядела так, как будто уже доведена до крайности и балансирует на грани истерики, и было у меня подозрение, что если я скажу хоть слово, козлом отпущения стану я. Ну или не стану, просто она расстроится и отвернётся, а мне не хотелось, чтобы она отворачивалась, мне нравилось, как она в меня упиралась, как будто кот пришёл на мне поспать, не потому, что я ему нравлюсь, а потому, что ему так удобно. На секунду показалось, что она наконец-то спит, но, бросив короткий взгляд на её пальцы, я понял, что всё-таки нет — она продолжала крепко сжимать телефон, она не спит.
Потом в голову пришла восхитительная мысль, и я сразу решил, что сделаю это — если она скажет, что я дурак и могу идти, я просто встану и выйду, как раз остановка скоро. Зато она на меня посмотрит и может быть даже запомнит, а при следующей встрече узнает — мы всё равно пересечёмся ещё не раз, здесь всего два маршрута, на них максимум десяток автобусов, она всегда ездит в одно и то же время, мне не составит труда совершенно случайно ездить в то же время, мы встретимся, это неизбежно. Я осторожно расправил куртку и укрыл ею Машу, заранее готовясь получать обвинения и отшучиваться, а потом ловить куртку, брошенную мне в лицо, и весело бежать к двери в дальнем краю автобуса. Ага, уже. Маша сквозь сон укрылась поплотнее и продолжила спать. На этот случай у меня плана не было.
Мимо проплыла моя остановка, потом ещё одна остановка, на которой я в принципе мог встать и поймать какой-нибудь транспорт обратно, вполне мог бы. Потом с двух сторон замелькали сосны, я уже мысленно бежал по тропинке между ними, делая вид, что очень люблю спорт и свежий воздух.
После следующей остановки я решил, что поеду к бабушке, она жила на конечной остановке этого маршрута, мы не договаривались встретиться, но она будет рада меня видеть. Совру, что уснул в автобусе и проехал свой посёлок.
 
Рыжая Маша спала как тот кот, который всю ночь бесявил, разнося квартиру в хламину, поднял двуногих на рассвете, сожрал столько корма, сколько влезло, а потом растянулся на подоконнике и задрых с чувством выполненного долга, да так крепко, что на нём можно башню из какой-нибудь не очень тяжёлой ерунды построить, он даже не пошевелится. Ноги рыжей Маши стали потихоньку сползать с кресла, я опустил руку и аккуратно подставил ладонь под её ступню, порядком охренев от того, насколько она ледяная. Под курткой было не видно, за что я её держу, я надеялся, что успею убрать руку, когда она проснётся. Но просыпаться она не планировала, даже когда мы подъехали к её остановке.
Я знал, когда ей выходить — я уже не раз видел, как она здесь выходит. Но она спала. Появилась мысль не делать ничего, а потом, на конечной, когда её разбудит водитель, сделать вид, что я тоже проспал и понятия не имею, где мы. Мы могли бы вместе поискать кафе, чтобы выпить чайку и согреться, а потом вместе подумать, как отсюда выбираться. Это выглядело соблазнительно в теории, но на практике было рискованно — её ждёт та наглая подружка, которой Маша почему-то жутко боится, и было у меня подозрение, что идти со мной в кафе она не станет, а станет психовать и бегать в панике, ища способ побыстрее добраться домой.
«Да, её это не обрадует. А расстраивать её не хочется. Чёрт...» 
Остановка приближалась, Маша сопела и никуда не планировала идти, я осторожно убрал руку из-под её ноги, а потом мягко толкнул её плечом — фиг там, она всё равно не проснулась. Автобус остановился, я собрался с силами и громко крикнул: «Водитель, на больнице, пожалуйста!», на меня обернулось пол-автобуса, глядя как на больного — водителя уже просили там остановить, буквально только что, я не должен был так орать. Зато Маша наконец-то проснулась, перепугалась, вскочила и завопила:
— Стойте, подождите!
Автобус уже отъезжал, так что водителю пришлось ударить по тормозам довольно резко, от чего уставшие механизмы издали очень неодобрительный скрип.
Маша сунула ноги в шлёпанцы, сунула руки в рукава моей куртки, вскочила и протараторила, пытаясь через меня перелезть и натирая глаза ладонями:
— Извините, пропустите, спасибо!
Я выпустил её, улыбаясь от этой картины и ожидая, когда же она придёт в себя и поймёт, что влезла в мою куртку, уже предвкушал, как ей будет стыдно, как она будет извиняться и наконец-то на меня посмотрит осмысленно.
Вместо этого Маша потребовала открыть двери, выпрыгнула из автобуса и быстро пошла куда-то в неведомые дали, унося с собой мою куртку, телефон, кошелёк, паспорт и ключи.
Двери закрылись, автобус поехал дальше, а я сидел и мысленно делал ставки на то, захочет ли рыжая Маша брать мой телефон и звонить моей маме, или просто выключит его и выкинет симку. Пока ставки были где-то сто к одному. Я не напрягался.
Автобус проехал вполне бодро пару кварталов, а потом резко затормозил посреди дороги, заставив часть пассажиров неслабо так приложиться лбами о передние кресла, люди стали ругаться, водитель стал ругаться в ответ, а я наклонился посмотреть на то, что ударило меня по ногам. Там лежал рюкзак.
Моё кресло было последним в ряду, так что рюкзак не мог прилететь сзади, я тронул за плечо сидящего впереди парня и показал ему рюкзак:
— Не твой?
— Не, мой вот, — он показал мне свой, посмотрел на тот, что я показывал, и сказал: — Это Машкин, она на предыдущей остановке вышла. Я знаю, где она живёт, хочешь, отнесу?
— Не надо, я сам, — я забросил её рюкзак на плечо, мысленно добавляя ещё одну восхитительную причину к моему списку восхитительных причин.
«Мы точно встретимся. Может быть, даже сегодня.» 
Водитель признал своё фиаско, открыл все двери и сказал быть свободными, я вышел и пошёл пешком в сторону бабушкиного дома, ощущая мокрой спиной влажный холодный ветер, и мысленно радуясь, что рыжая Маша его точно не ощущает.