Девушка с пробегом (СИ)
И ведь заморачивалась же, заноза, отрывалась от мольбертика на пару часов раньше, возилась с этой чертовой пастой, ездила хрен пойми куда за шампунем — это была, между прочим, финская марка, и в “Пятерочке” её было точно не купить.
Как не кстати лезла в голову Ольга. С ней — так не работало, не было у неё такого задвига на том, чтобы его порадовать.
Деньги есть? Значит, пыль уберет домработница, а поужинать можно и в ресторане. Из всех проблем — только какое бы платье выбрать покрасивее.
А потом вскрылось, что просто радовать именно Давида Ольге и не хотелось. Когда вскрылось — это у них стало взаимно. А Надя делала это просто так. Сама. И после этого Давид слушал это её “мы только трахаемся” и с трудом не подпирал голову ладонью. Да-да, точно, богиня, позаливай еще.
И идиоту было ясно, что кто-то очень боялся довериться. Давиду. И честно говоря, не зря боялся ведь. Сейчас, после Надиной исповеди, все эти мелочи кажутся полученными незаслуженно. По одной простой причине. Надя-то Давиду доверилась, душу вон подставила со всеми своими больными местами. А у Давида по-прежнему есть невеста в Америке. Никуда он её не дел.
Давид откладывает отвертку и поворачивается к Наде. Она выглядит растрепанной — нет, не внешне, внешне не придерешься, все та же ведьма, которая даже с утра, нерасчесанная и ненакрашенная выглядит сексуальней Веры Брежневой. Но глаза красные, виноватые, и на мокром месте.
И вправду, на кой черт она ему? Вот она-то?
— Бросишь меня? — а глаза как у раненой лани, глядящей в глаза охотнику.
Он ведь не заслужил этого взгляда. Ни черта не заслужил, ни её оправданий, ни извинений даже.
Да — она обвинила его неправильно, не в том. Но это совсем не значит, что обвинять Давида не в чем.
— Поехали домой, — отстраненно выдыхает Давид, — тем более, Лису уже пора забирать, да?
Надя бросает взгляд на часики на своем запястье и торопливо кивает. У неё по-прежнему виноватые глаза. Встревоженные. Паникующие. И только даже потому, что он заканчивает этот разговор на такой ноте, можно сказать, что пороли Давида в детстве мало. Вот только продолжаться именно так, как оно есть сейчас, уже не может. И продолжать пользоваться Надей — Давид тоже не должен
Что ему точно по силам — определиться уже наконец, с тем, что необходимо, а что нет.
33. Вкус настроения — горький
Почему я ненавижу позволять себе чувства?
Потому что это гребаный ад при жизни.
Когда тебе шестнадцать-восемнадцать, и в твоей жизни происходит первая такая дофаминная атака, с зависимостью, бабочками в животе, когда в тебе сладчайшим эхом отдается каждый смешок “твоего навсегдашнего” (без комментариев, мы-то знаем, насколько оно “навсегда”, но кто докажет это себе в шестнадцать?) — это так пьянит, это так окрыляет…. И после одного разочарования ты скорее бросаешься в пучину новых отношений, потому что очень хочешь пережить это снова. И снова. И снова…
Когда тебе тридцать четыре, когда ты уже столько раз влюблялась, столько раз разочаровывалась, что знаешь истинную цену всему этому гормональному идиотизму и больше всего на свете ценишь спокойствие, все эти чувства — чертова пытка.
Особенно когда начинают выползать подводные камни, когда так смертельно хочется быть счастливой и наслаждаться всем этим нежнейшим розовым зефиром, в который превратился твой мозг, а нет — нельзя, потому что сегодня твой мозг — это холодное, противное молочное желе. Потому что ты умудрилась поругаться с тем самым невезунчиком, которого угораздило связаться с тобой — тридцатичетырехлетней “девушкой”, с такими породистыми тараканами, что Елизавета Вторая и та умерла бы от зависти, мельком увидев их родословную.
И нет, это не он накосячил. Так случается..
Ох, давненько я не сидела в машине настолько пришибленная, что все, на что меня хватало — это разговоры об учебе с Лисой. И те были вялые, потому что Лисица устала за всю учебную неделю и сейчас страшно хотела скорей к ноутбуку, Лильке, дрыхнущей на её кровати, ну и, может быть, к паре блинчиков на ужин.
Сама я тоже была уставшая, но все-таки к мольберту мне не бросалось. И к постели тоже. А вот к сковородке меня вполне себе понесло, тем более, что блины были действительно чем-то вроде моего секретного оружия. Их у меня ела даже моя привередливая матушка. И даже Ирка, вечно сидящая на диете, всегда съедала у меня их штуки четыре, утверждая каждому блину, взятому с тарелки, что нельзя быть на свете аппетитным таким.
Сработало. На запах блинов выманилась из берлоги Лисица, пришел и мой Аполлон, окопавшийся где-то в одной из пустых комнат своего бахчисарайского дворца. Звукоизоляция тут была прекрасная, а вот вопрос запахоизоляции на мое счастье — никто не проработал.
Ужинал Дэйв охотно, только молча — с каким-то очень загруженным видом терзал себе блинчики вилкой и ножом, радуя мое сердце потомственной интеллигентки и заодно подавая положительный пример Лисице. Ну как же, если мама сказала — то кто же слушать будет? А если Дэйв так делает — то разумеется, мы тут же начнем повторюшничать.
И все-таки, молчал, но ел. Я редко ловила себя на том, что умиляюсь видом мужчины, который ест, ну, это же обычный процесс, чего на него любоваться? А тут стою и понимаю — совершенно точно засмотрелась… Невозможно отвести глаза.
— Мам, я наелась, — дзинькает об тарелку вилка Лисы, и сама дочь моя вскакивает из-за стола.
— Чаю?
— Не, — Лисица болтает головой и вприпрыжку несется в “свои покои”.
— Ты не гуляла вечером с собакой, она уже сдурела, наверное, от скуки.
Лисица недовольно фырчит, ну-да, контактик с подружками точно уютнее вечерней улицы, но все-таки не так давно она стало собаковладелицей, чтобы уже устать следить за своим движимым имуществом.
Когда в квартире становится тише, и моя тревога ко мне подступает ближе. Все, на что меня хватает — перелить из турки кофе во френч-пресс и, притиснув кофейную гущу ко дну, налить кофе в две чашки. Мне — со сливками и без сахара, Давиду — черный, но с двумя кубиками.
Он ловит меня у стола, тянет к себе на колени, заставляя сердце в моей груди восторженно подскочить. Но я рано радуюсь, это совершенно ничем не продолжается, Огудалов просто держит меня на своих коленях, рассматривая меня так пристально, будто увидел впервые.
Плохой знак. Лучше бы сразу полез целоваться, стало бы ясно, что он отошел.
— Ты злишься? — тихо спрашиваю я, а он ужасно красноречиво молчит. Ох, ну конечно. С одной стороны — мне эгоистично жаль, что “понять и простить” он не может во мгновение ока. С другой — я бы вряд ли поняла, если бы он мне спустил мои обвинения быстро.
Но вот оно — здравствуй, то, по чему я точно не скучала — пальчики начинают дрожать. А уж когда я касаюсь щеки Давида — трепет становится все более очевидным.
Господи, боже, Надя, когда ты так успела? Это все — оно ведь не за сегодня всколыхнулось, вот только точно могу сказать — после двадцати пяти я увлекалась далеко не так глубоко, и для этого мне точно требовалось больше, чем две недели.
Где я успела проскочить столько остановок между “запасть на красивого мальчика на выставке” и “дрожать как малолетка, боясь обидеть это чудовище еще сильнее”.
И ох, как же просто было, когда эти отношения имели статус “только ради секса”. Сколько всего можно было не брать в расчет… Хотя он увлекся мной именно такой, не особенно трепещущей над его чувствами. И все-таки. Когда не цепляешься за “серьезность” отношений — единственная боль, что тебе светит — это разрыв. И из-за него вроде как не переживаешь, потому что все понимали сразу, на что шли. А вот только зацепись сердцем за любовника, и начнешь как та Русалочка — оставлять после себя кровавые следы на всяком остром моменте.
Давид накрывает мою ладонь своей, только крепче прижимая к своей щетинистой скуле. И меня накрывает теплом. Жарким таким.
— Ну, не нервничай, — ворчит Давид, недовольно хмуря брови, — было бы из-за чего.