Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909

Помню эти собрания, эти речи и фигуры крестьян, растерянных, слабо разбиравшихся в происходящем и больше всего беспокоящихся о том, как бы им не пришлось отвечать, за казавшиеся им опасными, речи. Они еще никогда не были в подобном положении и думали, что все хотят погубить их. Они сидели, как на горящих угольях, почти не слушая и мало понимая, что говорится. Они с надеждой поглядывали на дверь, мечтая только, чтоб их оставили в покое.
Особенно запомнился мне один белорус, принарядившийся для такого важного события, в расшитом по груди и по полам полушубке, тщательно расчесанный, с испуганными бегающими глазами.
На другой день происходил прием депутатов царем в Зимнем дворце, а потом открытие Первой Государственной думы в Таврическом дворце.
К моменту открытия Думы я пошла к Таврическому дворцу на Шпалерной улице. Там было большое оживление. Перед въездом выстроился почетный караул, толпился народ, мечтавший посмотреть на депутатов, особенно на тех, имена которых уже заранее были известны. Конная и пешая полиция осаживала любопытных и пропускала во внутренний двор депутатов, предъявлявших свои членские билеты.
Я прошла вдоль фасада дворца и свернула за угол по решетке Таврического сада, окружавшего дворец. Тут уже было мало народа, все стремились туда, к центру. Вдоль решетки сада шли редкие прохожие. И вдруг среди них я увидела характерную фигуру белорусского депутата, замеченного мною накануне вечером. Поспешным шагом он шел от дворца. Я нагнала его и заговорила с ним:
— Куда же вы идете? Ведь вход там спереди. Скоро будут открывать Думу. Вам надо быть там. Ведь вы депутат?
— Был я там, — уныло ответил он. — Да там все начальство, полиция. Нет уж, куда нам. Лучше подальше.
Больше он ничего не хотел слушать, торопливо унося ноги из опасной ловушки.
Мной овладела глубокая грусть, и я медленно пошла домой. Блестящее торжество перестало интересовать меня. Те, во имя кого шла многолетняя борьба, остались чужды всему совершающемуся, как чему-то непонятному и не касающемуся их.
Мои бессмысленные опасения, что период революционной борьбы миновал, рассеялись как дым. До мирной жизни при парламентском строе, «как в Европе», было еще очень далеко, не говоря о том, насколько это было желательно.
Начало первого заседания было очень внушительно. Старый либеральный земец И. И. Петрункевич в первой же речи потребовал полной амнистии по всем политическим преступлениям.
Это произвело большое впечатление и, вместе с тем, предрешило судьбу Первой Думы. Правительство следило за ней крайне подозрительно и при первой возможности распустило ее, назначив новые выборы.
Думцы не пожелали подчиниться такому произволу и решили испробовать английский способ борьбы. Так как в Петербурге у них не было возможности собираться, полиция разгоняла их, то они решили устроить заключительное собрание в Выборге и оттуда обратиться с протестом к населению.
С величайшим волнением следили мы в Петербурге за таким необычным у нас открытым призывом к народу.
В Выборг съехались, конечно, далеко не все депутаты, не говоря уже о том, что правые не участвовали в совещании и были в высокой степени возмущены неповиновением властям.
Тем не менее собравшиеся в Выборге сочли число членов достаточным и составили воззвание к населению, призывая его прекратить уплату налогов.
Наша семья в это лето, как обычно, жила в Финляндии.
Летним утром, когда я ехала по делам журнала в город, на станции я встретила группу знакомых членов Думы, отправлявшихся в Выборг. Они рассказали мне, что произошло, и что они намереваются сделать. Мне тогда показалось, что это событие величайшей важности. Оно должно повернуть всю нашу историю на новый путь.
Я с большим волнением вернулась на дачу и рассказала Ангелу Ивановичу, каких великих событий мы становимся свидетелями. Он с интересом выслушал меня, но, к моему удивлению, остался совершенно спокоен.
— Ты напрасно возлагаешь такие надежды на этот акт, если они действительно его совершат. Они проявят этим, конечно, личное мужество. Но на ход нашей истории, помяни мое слово, это не окажет никакого влияния. Их голос останется гласом вопиющего в пустыне. Чтобы всколыхнуть нашу спящую громаду, нужны иные средства. И они когда нибудь найдутся.
 
В этот момент я не поверила Ангелу Ивановичу. Мне этот шаг казался совершенно беспримерным, на который невозможно не отозваться.
Но скоро я увидела, как был прав Ангел Иванович.
Выборгское воззвание вызвало громадное волнение, но только среди интеллигенции. Население восприняло его, как любопытную выходку «господ», которая ни в какой мере не может коснуться каждого отдельного плательщика налогов. Поступление налогов не только не прекратилось, но даже не замедлилось.
Надо правду сказать, что и правительство со своей стороны потерпело разочарование. Разгон Первой Думы далеко не повел к тем результатам, на какие был рассчитан. Выборы во Вторую Думу показали это. Состав ее оказался еще более левым, чем состав Первой Думы. Но правительство и не подумало считаться с ясно выраженной волей населения. Оно решило прибегнуть к иным средствам — запугиванию народа.
Повсеместно, конечно, с разрешения начальства, образовались отделения так называемого «Союза русского народа», или в просторечии «Черной сотни», ставившей себе целью борьбу не только с революционерами, но и вообще с интеллигенцией, в которой черносотенцы видели корень всех зол.
Со всех концов России обращались к царю поощряемые начальством слезницы, умоляющие его править своим верным народом «по старинке» без всяких этих новшеств, пришедших с нечестивого Запада, следуя мудрому изречению, «что немцу здорово, то русскому смерть».
Если бы дело ограничилось этими волеизъявлениями, это бы еще полбеды. Но за словами последовали и дела, а это было уже много хуже.
Начались убийства из-за угла людей, заподозренных в революционном образе мыслей, пошли массовые погромы евреев и интеллигенции.
Со Второй Государственной Думой правительство расправилось значительно решительнее и окончательнее.
Прежде всего, арестовали, несмотря на «неприкосновенность» депутатов, целую группу членов Думы — социал-демократов. А вслед за тем и самую Думу не только распустили, что все же не нарушало новой конституции, но и сообщили о пересмотре закона о выборах, а это уже было явно противозаконно.
 Смерть Ангела Ивановича 
Я помню этот период менее отчетливо. У нас дома было так неблагополучно, что я не следила с обычным вниманием за общественными событиями.
Болезнь Ангела Ивановича после благополучного лета вдруг резко ухудшилась. Лечение в то время было сопряжено со значительными расходами, и его скромное редакторское жалование не могло покрыть их. Пришлось и мне подумать о заработке. Ангел Иванович, хотя и продолжал исполнять свои редакционные обязанности, но брать на себя лишнюю нагрузку, конечно, не мог.
Узнав о моих финансовых затруднениях, мои товарищи-журналисты немедленно пришли мне на помощь.
Н. П. Ашешов предложил мне хорошо оплачиваемую работу. Наряду с Государственной Думой начала функционировать и так называемая Верхняя палата, своего рода «Палата лордов», называемая у нас Государственным Советом. Все газеты желали иметь своих корреспондентов не только в Государственной Думе, но и в Государственном Совете. Совмещать эти обязанности было нельзя: часы заседаний совпадали. Н. П. Ашешов предложил мне взять на себя корреспондирование из Государственного Совета во вновь основанную в Москве газету «Парус», членом редколлегии которой он состоял.
Мне никогда не приходилось исполнять такие обязанности, и я колебалась. Но… деньги были очень нужны, а Ашешов убеждал меня, что не боги горшки обжигают.
Я согласилась. Вспоминая теперь этот период своей жизни, я понимаю, что более тяжелого мне не приходилось переживать.
Ангелу Ивановичу становилось все хуже и, хотя он ни за что не соглашался лечь в постель и даже каждый день ходил в редакцию, но всякий выход сопровождался приступами жестоких болей и рвотами.