Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909

Я между тем успела побывать дома и рассказать Ангелу Ивановичу о событиях. Хотя он, как и все последнее время, чувствовал себя плохо, решил-таки поехать вместе со мной в редакцию газеты «Наша жизнь», куда всегда притекают самые последние новости. В редакции мы пробыли часов до четырех ночи, с интересом слушая рассказы очевидцев, бегавших по городу и собиравших всякие слухи и впечатления.
Когда мы возвращались в пятом часу домой, город был иллюминован, мальчишки зажигали плошки и кричали:
— Ура, конституция!
На углах уже расклеили манифест и, несмотря на глубокую ночь, повсюду собирались оживленные радостные кучки.
Должна сознаться в своей наивной не по возрасту глупости.
Раздеваясь, чтоб хоть немного поспать, я думала про себя:
«А все-таки как-то грустно думать, что период революционной борьбы уже окончательно миновал, и мы вступили в пору мирных парламентских сражений».
Правда, поделиться этими мыслями с Ангелом Ивановичем я почему-то не решилась.
На другой день к утреннему чаю пришли два члена редакции «Мира Божьего», чтобы обсудить необходимые изменения в составе ближайшей книжки.
Кстати, мне вспоминается крайнее возмущение по этому поводу матери Ангела Ивановича. Он очень любил свою мать, и ему хотелось, чтобы она поселилась у нас, когда ее старшая дочь, с которой она до тех пор жила, переехала из Перми, где служил ее муж, в Петербург.
Но этот опыт оказался не из удачных. Хотя я всячески старалась применяться ко вкусам и привычкам старушки, и никогда не перечила ей, ее тем не менее постоянно возмущал уклад нашей жизни. Она прожила очень трудную и скудную жизнь и, несмотря на крайнюю скромность нашего быта, многое в нем задевало ее. Когда она видела масло и сыр, подаваемые к чаю, она с укором говорила мне:
— Очень уж вы роскошествуете, Таня. Ангел мужчина, он этого не понимает, а ты не должна забывать, что у тебя растут три невесты.
И если я с улыбкой замечала ей, что на наших доходах им не скопить приданого, а так они, по крайней мере, растут сытые и довольные, она обижалась и, хоть не спорила, но я видела, затаивала обиду.
18-го октября она совсем не вышла к чаю и, когда я пришла ее звать, она с возмущением сказала:
— Ну, знаешь, Таня, если у вас к утреннему чаю будут приходить гости, я уж и не знаю, что это будет!
Я попыталась объяснить ей, что это не гости, а сотрудники журнала, и они пришли не чай пить, а работать.
— Для всякой работы есть свое время, — упрямо возразила она и категорически отказалась идти к столу.
Я принесла ей завтрак в ее спальню, а сама вернулась к «гостям».
Один из них, Кранихфельд, сказал мне:
— А знаете, «народ» уже собирается демонстрировать свои вновь завоеванные права. На Казанской площади огромная толпа с красными плакатами, с лозунгами.
Меня это очень заинтересовало.
— Ну, вы совещайтесь и пейте чай, а я поеду туда. Я не могу пропустить первую демонстрацию свободного народа.
Я быстро оделась и пошла к воротам нашего дома, выходившим на Фонтанку. Но мне так же не повезло, как накануне.
Наняв извозчика к Казанскому собору, я заметила у него на сидении следы крови.
— Что это такое? — спросила я
— Да это я только что привез в ваш дом (у нас помещалась лечебница врачей-специалистов) одного раненого.
— Раненого? — удивилась я. — Откуда?
— Да с Загородного, недалеко от Забайкальского.
— Кто же его ранил? В драке что ли?
— Какое, в драке. Шли они, сказывали, по панели, вовсе в своем виде, а тут на них офицер какой-то налетел да прямо по голове как трахнет саблей. Так череп и рассек весь как есть.
— А кто же этот раненый-то? — спросила я, чувствуя, что слабею.
— Да, сказывали, профессор какой-то, Тарлин будто, говорили.
У меня потемнело в глазах и, шатаясь, как пьяная, я побрела домой через наш большой двор.
Дома меня ждала сестра Тарле, Мария Викторовна, пришедшая из лечебницы. Она мне рассказала, что утром ее брат вышел с женой на Загородный почитать манифест. Там в это время «наводил порядок» взвод кавалерии под командой, как потом было установлено, корнета Фролова. Лихой атакой он во главе своего взвода храбро помчался на проходящих по тротуару и, занеся руку с саблей, рассек череп подвернувшемуся ему «врагу» — профессору Тарле. Победа была одержана, и пыл его немного остыл.
 
При помощи публики лежавшего без сознания Тарле взвалили на извозчика, и жена повезла его в ближайшую хирургическую лечебницу при Обществе врачей-специалистов.
Мы с Марией Викторовной сейчас же пошли в лечебницу. В палату нас не пустили. Только в щель я увидела сплошь забинтованную марлей голову.
Профессор-хирург отказывался высказаться о возможном исходе ранения. Череп был рассечен до самой оболочки мозга, но мозг не был затронут. Правда, самый удар и сотрясение могут вызвать воспаление мозга, и тогда исход более чем сомнителен. Но, может быть, этого и не произойдет, и кость срастется без осложнений. Все это должно выясниться в течение ближайших четырех-пяти дней, до тех пор положение остается крайне опасным, и малейший пустяк может повести к гибели. Да и после того некоторое время потребуется величайшая осторожность.
Не трудно себе представить, в каком состоянии мы, его близкие, провели эти дни.
А в это время в городе назревали новые тревожные события.
Хотя революционная волна еще не достигла своего апогея, но навстречу ей уже поднимала голову дикая реакция. При этом она, как это часто тогда случалось, грозила принять форму еврейского погрома. Расовые признаки играли здесь второстепенную роль. Всякий человек, возмутивший мракобесов своим революционным настроением, подозревался в «еврействе». Тарле, возбудивший ненависть черносотенцев своими лекциями в университете, без колебаний был признан «евреем», а корнет Фролов национальным героем. Оставалось только докончить его славное дело, тем более что это не представляло никакой опасности. Лечебница не располагала, конечно, никакими средствами вооруженной защиты. Там царила большая тревога. Всякое потрясение для Тарле грозило ему гибелью.
Что было делать?
Правда, в городе, при Союзе союзов, уже образовалась дружина добровольной охраны, и им удалось вооружиться. Но больничное начальство не разрешало размещать в лечебнице вооруженных людей, опасаясь тяжелого впечатления на больных.
Тогда мы решили в ночь предполагаемого погрома разместить дружинников в нашей квартире.
Наша няня, настроенная довольно антиреволюционно, и не поддававшаяся пропаганде, была в полном смятении. Тем более что на нашей лестнице все квартиры, кроме нашей, стояли пустые. Оказалось, что их занимали, вероятно, вследствие близости Шстиного двора и Апраксина рынка, исключительно еврейские семьи, и они на это тревожное время предпочли выехать за город.
С вечера наша квартира, исключая детскую, наполнилась вооруженными людьми, готовыми в любую минуту встать на охрану обоих входов в лечебницу.
Но… страхи оказались преувеличенными, или, вероятно, свыше было дано знать, чтобы «охранители» не слишком усердствовали, особенно в столице.
В провинции, в это время широко разлилась волна погромов и не только еврейских, но и направленных вообще против интеллигенции.
Выборы в Первую государственную думу шли под дикий вой и вопли черносотенцев. Несмотря на это, противоправительственные настроения были настолько сильны, что состав депутатов в Думу оказался наиболее прогрессивным из всех наших четырех Государственных дум. В Петербурге царило большое возбуждение, когда туда стали съезжаться выбранные депутаты.
Наибольшее внимание привлекали крестьяне, которых было довольно много. На них возлагали надежды, как левые, так и правые. И те, и другие мечтали повести их за собой. Правые даже общежитие для них устроили и там старательно натравливали их на интеллигенцию и евреев, пытаясь завлечь всех в черную сотню.
Но и эсеры, и трудовики вели среди крестьян усиленную агитацию. В Вольно-экономическом обществе каждый вечер устраивались собрания, где лучшие ораторы из трудовиков старались разъяснить крестьянам причины их бедственного положения, показать им, кто их истинные друзья и кто извечные враги.