Пластырь для души (СИ)

Я подхожу ближе и понимаю, что вместо дома лишь груда камней. Два соседних по краям тоже в руинах. Пытаюсь найти вход, люди наверняка тут жили. Подворотня завалена кусками кирпича, ателье и магазин по обе стороны – две огромные дыры с рваными краями. 
В тот день я облазила те развалины вдоль и поперек, я кричала, звала, плакала до тех пор, пока какая-то старая женщина не нашла меня сидящей на камнях. Она сказала, что пережила блокаду на соседней улице, весной сорок третьего был сильный артобстрел, этот квартал бомбили три часа, а потом все горело. Она не знала Надю, но сказала, что в тот день весь квартал стерло с лица земли, и почти все ее соседи оказались мертвы.
Пока я на самом дне отчаяния, в мозгу всплыла мысль: Надя работала медсестрой на станции скорой помощи, там точно знают, что с ней стало. Привычным маршрутом я двинула на Малую Садовую. Я работала там санитаркой три месяца, Надя брала меня с собой, чтоб хоть как-то отвлечь. Она говорила, что работа лучший лекарь. Когда ты можешь кому-то помочь – это ты прежде всего помогаешь самому себе.
Я не знаю, что случилось с ее семьей; когда мы встретились, она уже жила одна. Я мало говорила сама и не интересовалась ее судьбой – своего горя мне хватало с лихвой.
В стационаре центрального отделения скорой помощи я бинтовала переломы, чистила гнойники и зашивала мелкие раны. Никто меня этому не учил, я смотрела, как это делают другие, и повторяла как могла. Других вариантов попросту не было, и люди с болью были рады любой помощи. А Надя там была легендой, ее бесстрашие, мужество и искреннее желание всем помочь восхищали. Маленькая, худенькая, она могла тащить раненого человека вдвое больше нее. Откуда в ней было столько сил? Я даже не знаю, сколько ей было лет, вполне могло быть от двадцати до сорока.
Здание стационара пострадало от бомбежек не сильно; хоть вся его жизнь была организована усилиями главврача в подвале, сейчас было видно, что внутри идет прием.
Я нашла главврача. Я ждала его у кабинета два часа. Он пришел после операции, и я смогла задать ему свой вопрос. Где Надя? Он вспомнил меня и, конечно же, помнил Надю. Его ответ не добавил ясности. Она пропала где-то в начале января сорок третьего. Не сразу заметили, что она уже несколько дней не приходит на работу. В реалиях блокадного Ленинграда это никого не удивило. Он сам ходил к ней домой, но там ее не было. Главврач решил, что ее убило при обстреле на улице. Если бы Надя была жива, она бы пришла на станцию спасать тех, кому повезло меньше. Смысл ее жизни был в помощи другим. Она считала своей миссией, своей судьбой и долгом быть там, где она нужна другим.
Я ухватилась за мысль, что, если Надя жива, она появится именно здесь, и попросила взять меня на работу санитаркой. Вдруг она жива, вдруг сумела уехать из Ленинграда в эвакуацию. Если главврач думал, что работа для нее все, то я точно знала, ради чего она могла захотеть уехать, точнее ради кого.
Два года я работала в стационаре скорой помощи, жила там же в подвале какое-то время, потом, усилиями главврача, мне дали комнату в коммуналке на Лиговке. Тогда это было нормально, разрушенный город с трудом оживал после войны. Я жила надеждой, которая только крепла с каждым днем. Там я научилась азам медицинского дела, мне нравилось.
Примерно через год появился Паша. Он вернулся и стал искать меня. В первый раз он пришел, чтоб узнать, как я живу. А потом стал приходить каждую неделю. Наш полевой роман продолжился с новой силой. Теперь это было по-другому. Мы любили друг друга с новой силой, и пусть я понимала, что мне не на что рассчитывать, я была счастлива. Любовь наполняла мою жизнь смыслом и сглаживала тяжелые послевоенные будни. В те дни я верила, что все самое страшное в моей жизни уже позади. Как же я ошибалась.
28.12.1949
Скоро Новый год. Мы готовимся к нему.
Что я знаю про праздники? Мама умела создавать настроение, в детстве я с нетерпением ждала подарков и шумных гуляний всей деревней. У церкви наряжали большую живую ель; как будто сама природа задумала ее для этого, она росла по центру площади. Все радости остались там, в детстве. А сейчас я ненавижу Новый год. Каждый раз к концу декабря я опять вспоминаю тот год. Вспоминаю свою ошибку: как я могла его оставить?
 
Я не сразу поняла, что беременна. Точнее, я не поняла вовсе, это все Маша. Мы купались, и она долго и пристально смотрела на меня. А потом подошла, взяла мою руку и положила на мокрый живот. «Ты не чувствуешь, как он шевелится?» На ее лице было искреннее удивление.
Это знание ошарашило меня, я не знала, что с этим делать. Мой живот только начинал расти, я не придавала этому значения, а отсутствие менструации было вообще обычным делом на войне. Стыд и позор я ощутила изо всех сил.
Я не могла даже Маше рассказать, как так получилось, но она сама все поняла, когда я только появилась. И сейчас, глядя в ее глаза, я видела в них сострадание и жалость. В лесу, на войне, с ребенком? Я не стала с ней разговаривать, отдернула руку и пошла в сторону.
Мне предстояло очередное задание. Вечером я ушла на позицию. Я лежала на траве, замерла в ожидании своего врага и слилась с винтовкой. Мне хотелось орать и выть, слезы капали на приклад и смешивались с росой. Я пролежала так десять часов, пока не заметила движение на дороге. Я сделала два точных выстрела и смогла наконец-то расслабиться. «Что делать?» – стучало у меня в голове. Я поняла, что не могу вернуться в отряд, лежать бесконечно в траве – тоже не выход. Этих двоих скоро будут искать. Я встала и пошла, только не в сторону своих, а в противоположную.
Лес был полон своих и чужих. Патронов было всего десять. Я не знала, куда иду, тонкий слух помогал оставаться незамеченной. Я пряталась в канавах, на деревьях, в траве, едва становились слышны звуки людей. Два раза я встречала наших партизан. Уйдя довольно далеко от своих, через неделю я уже не боялась встретить знакомых.
Как ни хотела я забыть то, что во мне растет новая жизнь, я стала чувствовать шевеления ребенка. Что я чувствовала, блуждая по лесу? Страх, ужас и одиночество. Я боялась родить этого ребенка, но понимала, что это произойдет помимо моей воли.
Не помню, в какой момент я решила идти в Ленинград, но у меня появилась цель, и стало легче. 
В середине сентября я оказалась на окраинах Ленинграда, что делать дальше и куда идти, я не знала. Мой живот был незаметен в одежде, я была просто девушка в солдатской форме. Винтовку я спрятала, понимая, что в городе она привлечет ко мне внимание, а мне хотелось раствориться среди незнакомых людей.
Встреча с Надей произошла на улице Ленинграда. Не помню, на какой именно. В момент артобстрела я оказалась заваленной камнями, а она приехала с бригадой скорой помощи. Меня не сильно задело, так, синяки и несколько царапин, одна из которых была на виске. Пытаясь понять, есть ли сотрясение, она задавала мне вопросы. То, что у меня нет дома, Надю не удивило. Она предложила пойти к ней. Для меня это казалось чудом. А она просто хотела спасти всех, кого может. Надя подарила мне надежду, что я не зря проделала этот путь.
Так я стала жить с Надей на Фонтанке. Она сразу поняла, что я в положении, все же старшая медсестра, но вопросов не задавала, только один – какой срок. Мою молчаливость она уважала, не лезла с расспросами. Я стала с ней работать на пункте скорой помощи, ездить на вызовы; особых знаний от меня не требовалось – лишние руки всегда в цене. Главное не бояться крови, а этого я насмотрелась.
 
Надя была удивительная: столько любви к людям и жизни я никогда не встречала. Она часто повторяла, что боль внутри разрушает, она, как гнойник, нуждается во вскрытии. Надя, что с тобой стало? А с ним? Я чувствую, что он живой, мой сын мне приснился сегодня. Мальчик с белыми волосами и голубыми глазами бежит по полю мне навстречу. Я хватаю его на руки и кружу, смеясь. Я дома, я мама.