Враг моего сердца (СИ)
Выдернули из размышлений, пронеслись, приближаясь, за дверью торопливые шаги. Короткий стук в дверь — и едва не ворвалась внутрь Вея. Испуганная и даже встрёпанная немного как будто. Елица и о сне тут же позабыла: случилось что-то.
— Там, — наперсница задохнулась. — Там Вышемилу принесли.
— Принесли? — в груди нехорошо вздрогнуло.
Елица нашарила тут же платок, накинув на голову, обернула вокруг шеи концы и пошла вслед за Веей, которая уже снова отступила из горницы, явно потарапливая.
— Да. Без чувств она. Избитая вся. Крепко. И… — женщина замялась на миг, как будто не знала, как и сказать. — Ссильничал её кто-то.
Елица так и остановилась, повернувшись к ней — подумала даже, что ослышалась, но тупой ужас, что застыл в глазах Веи, говорил яснее слов. Словно ледяным ручьём он перетекал и в душу Елицы, да никак осознать не получалось. Как такое могло случиться? Кто мог праздник светлый девичий осквернить? Она едва не бегом ринулась в горницу Вышемилы, распахнула дверь — и челядинка, что у лавки её хлопотала, обернулась с облегчением.
— Мы Зимаве ещё не говорили, — зачем-то прошептала она.
— И правильно, — Елица подошла. — Крови много?
Закусила губу, осматривая покрытое ссадинами лицо Вышемилы — и сама увидела, что крови и правда много: едва не весь подол залит. А по тому, как пятно расплывалось в стороны, она ещё продолжала идти. Это же какое буйство вело того, кто так с ней поступил… Чтобы истерзать, словно зверь!
— Я заговорить пыталась, — пожалилась Тана. — Да у меня не получается. Сил не хватает. Потому тебя и кликнули сразу.
Елица присела перед лавкой, погладила руку девушки, обхватила пальцами, легонько пожимая. Грязь и сукровицу с ссадин уже смыли: кожа ещё была влажной. Хорошо хоть об этом позаботились. Вышемила лежала без единого движения, но дышала ровно и глубоко — и этого пока достаточно было, чтобы хоть немного успокоиться. Елица осторожно приподняла её подол.
— За лекаркой позвали?
— Побоялась я… Слухи пойдут, — мучение и сомнение так и плескались в голосе Таны. — Хоть и так пойдут, конечно. Вот же недоля какая. Уехала из дома, чтобы уберечься. А тут такое…
Челядинка вдруг села на скамью у стола и, уронив лицо в ладони, разрыдалась. То ли от испуга за боярышню, то ли за себя: ведь когда отец Вышемилы узнает, а уж тем паче — Зимава — ей не поздоровится. Вея бросилась успокаивать Тану. Но и что-то строго ей выговаривать не забывала, уж понабралась суровости от мужа своего, старшого у гридней.
— Хватит, — от твёрдого голоса Елицы женщины так и подобрались. — Лучше ещё тёплой воды мне принесите. И рушников чистых.
Тана закивала и, споро подскочив, умчалась. Вея склонилась над плечом, раздражая, словно камнем тяжёлым нависла. Елица распустила платок, отбросила в сторону, косы распутала, пуская волны волос по плечам. Сейчас ей вся сила понадобится, чтобы кровь скорее унять. А перед глазами так и норовило всё расплыться от слёз. Но Елица всё ж совладала с собой, вдохнула и выдохнула глубоко да заговорила тихо и монотонно: “Смилуйся, Макошь, матушка сыра земля. Помоги, дай силы живой. Ты, кровь, встань! Встань кольчугой сила моего слова — не пусти. День под Оком, ночь под месяцем, под закатом, под зарёй. Тут стоят мать и дочь. Лада и Леля. Помогите, принесите золотые ключи. Замкните, заприте семьдесят жил, семьдесят поджилков, семьдесят костей, семьдесят подкостков у внучки Богов Вышемилы. Будь же заговор мой крепче камня, крепче булата, крепче иглы проходящей…”
Елица повторила заговор три раза, а после ещё и последние слова его, замолчала, перестала гладить ладонь Вышемилы и поняла, что всё закончилось. Кровь унялась, прекратив забирать жизнь с собой. Вошла Тана с полным ушатом исходящей паром воды. Опустила рядом и рот ладонями прикрыла, оглядывая боярышню — будто и поверить не могла, что так быстро княженка справилась. Елица встала, тихо вздохнув, откинула ото лба влажные от испарины волосы. Тяжко оказалось. Как будто не хотела сама девушка, чтобы излечили её. Перестала сопротивляться боли и тому, как от мучений утекла часть жизни из неё.
— Дальше вы сами справитесь, — проговорила Елица сипло, словно простудилась вдруг. — Утром ещё приду.
Женщины закивали, отпуская её. Она вышла из горницы, душной, пропитанной кисловатым запахом крови. И пары шагов не успела прочь сделать, как едва не налетела на неё Зимава. Княгиня схватила за плечи, встряхнула с силой, будто Елица во всём была виновата.
— Как она?
— Теперь лучше.
— Это он сделал, — с ненавистью прошипела Зимава. — Она ж к нему ластилась… Полумертвяк этот проклятый!
И уж сразу понятно стало, о ком говорит с таким злым придыханием.
— Ты подожди Ледена винить, — Елица едва не вскрикнула, до того сильно впились пальцы княгини в плечи. — Вот Вышемила очнётся — сама всё расскажет.
Елица высвободилась резко, разозлённая грубостью мачехи. И что ж она постоянно колючая такая, словно не поделили они что? Больше ничего не сказав, Зимава скрылась в горнице — а раздражение внутри осталось. Елица, раздумывая, как могло случиться с Вышемилой такое, пошла к себе, всё крутила-вертела, кто из местных на столь страшное зверство решился. И очнулась лишь тогда, как вышла из женского терема в переход. Остановилась, обхватив себя руками. И не холодно, кажется, а всё равно озноб так и бьёт. Она повернулась было — назад идти, да всё же дошла до княжеских хором. И поднялась к горнице, в которой Леден теперь жил. А раньше — Отрад. Неправильно было это, что покои её брата чужак занимает. Как и горницу отца. Но было в этом и что-то справедливое. И невыносимо хотелось узнать, развеять призрачные сомнения, которые можно было и за вздор посчитать, да которые покоя всё ж не давали. Хоть чего проще: дождаться, как Вышемила в себя придёт?
Елица постучала в дверь, не надеясь даже, что услышит хоть какой-то ответ. Верно, княжич спит уж — ну и пусть его. Но когда она уже собралась повернуть назад, створка открылась, и в проёме показался Леден, всклокоченный и раздражённый. Видно, разбудила она его в тот миг, как он только уснул — это самое обидное.Остёрец резко одёрнул только что надетую рубаху и распахнул дверь шире.
— Еля? — сказал так просто, словно всю жизнь её так звал. — Что-то случилось?
Он выглянул над её плечом, будто ещё кого-то увидеть ожидал, и отступил, пропуская дальше. Едва не шаркая ногами от навалившегося вдруг бессилия, Елица вошла. Княжич быстро разжёг лучины — и свет их тёплый, скупой, обхватил одну половину его лица, когда к ней вновь повернулся.
— Скажи, что это не ты сделал, — Елица встала у двери, не в силах больше и двинуться. — С Вышемилой. Не ты?
Леден наморщил лоб, но остался совершенно спокойным — не так себя человек будет вести, который недавно девицу ссильничал и бросил истекать кровью на берегу. Хотя от него и тут невозмутимости можно ожидать...
— О чём ты говоришь, Еля?
— Не зови меня так! — она всё же шагнула к нему, едва удерживаясь, чтобы не ударить с досады. — Не зови… — помолчала, рассматривая его лицо, перечёркнутое тенью недоумения. — Вышемилу избили после гуляний… И…
Но не потребовалось договорить. Леден всё понял. Взял её за плечи — и отрезвляющая прохлада его коснулась кожи через рукава. Спустились его ладони вниз, задержались у локтей — вырваться бы надо, но Елица всё отодвигала этот миг.
— Значит, так ты обо мне думаешь, — он покачал головой. — Впрочем, я не удивлён даже. Мы прошлись с ней по берегу, да. Пока темнеть не начало. Я предложил в детинец вернуться, но она отказалась. Сказала, ещё погуляет с девушками. Я не стал заставлять.
— Больше ничего? — Елица всхлипнула невольно и совсем уж детским жестом провела пальцем под носом, боясь, что из него сейчас потечёт.
И зачем спрашивает? Что услышать хочет? Княжич вздохнул.
— Ну, поцеловал я её... И всё.
Как просто — “и всё”. И Чаян нынче приходил — целоваться. Как будто воды испить. А ведь, коли ты тронул уже девичье сердце, так нельзя тревожить его попусту. Потому как надежду порожнюю рождают в душе эти мелочи: взгляды, касания, ласки короткие. И так сложно после выбросить того, кто их дарил, из мыслей. Верно, холодность, что прозвучала в словах Ледена, и задела больше всего. Возможно, и Вышемилу она задевала, но та продолжала тянуться к нему, пытаться растопить лёд, с которым бороться вряд ли кто может. Сама Морана его накладывала. И предупреждала даже — не соваться.