О вражде и хорошей газете за завтраком (СИ)

— Теперь ты давишь на меня сексуально.
— Правда? — он притворно удивился, переключаясь на вторую ногу.
— Прекрати. Я не хочу.
— Ты вела огромное расследование, не чтобы я потом его разрушил. В конце концов, ты и книгу пишешь не для того, чтобы потом её никогда не опубликовать из-за скандала, — его голос перешел в легкий шепот, пальцы выводили причудливые узоры.
— Я могу никогда не опубликовать ни первое, ни второе, если мы проиграем.
— Мы не проиграем.
— Ты не можешь этого обещать!
— Я могу обещать тебе весь мир, если захочу. И не посмею нарушить своё слово.
Поэтому да, Гермиона согласилась на его помощь, согласилась подписать контракт о неразглашении, согласилась следовать всем его советам и не вмешиваться в судебный процесс. В свою очередь он пообещал ей победу.
Она не смогла устоять под этим настойчивым, но одновременно мягким взглядом серых глаз. Поддалась его пытке мягких прикосновений. И поняла, что наконец сломалась.
Она должна была быть девушкой, которую нельзя было склонить на свою сторону парой ласковых слов и переходом на угрозы. А в этот раз даже угрозы не понадобились, только его легкая улыбка на губах, настойчивость и уверенность в том, что он делает. Гермиона распадалась на кусочки куда более стремительно, чем планировала.
Малфой взял все заботы на себя, разбираясь с объявлениями, с финансами, Грейнджер же проводила часы в конференц-зале его офиса в разговорах с юристами. Они вычитали тот текст десятки, если не сотни раз, выделили то, где было откровенное вранье, где приукрашивание фактов, а где правда. И долгая, утомительная, нудная работа над заявлением в суд.
И уже в четверг первые заголовки гласили, что она будет восстанавливать свою репутацию. А сама Гермиона стояла перед зданием Верховного Суда рядом с охраной и давала короткое интервью.
— Мисс Грейнджер, почему вы решились на подачу заявления только спустя два с половиной месяца?
Ей даже не нужно было думать, чтобы отвечать. Она видела машину Малфоя отсюда сквозь толпу журналистов. Таких же, как она сама. Он пообещал забрать её после подачи заявления, но так и не сказал зачем. Это придало определенной уверенности.
— Я долгое время раздумывала над тем, стоит ли это того. И поняла, что моей деловой репутации был нанесен серьезный урон. Мне бы хотелось свести его к минимуму.
— У вас было что-либо с Драко Малфоем?
— Мы виделись лично несколько раз, однако никакой романтической связи между нами нет.
Вроде и правда, а вроде и очередная ложь. Между ними — нет. У неё к нему… чувства? Симпатия? Влечение? Каким словом это назвать? Нездоровый интерес, переросший в настоящее увлечение человеком — вот как. Признаваться в этом на всю страну Грейнджер, конечно, не собиралась, как и сказать Драко об этом.
Все его поступки, безусловно, сильно склонили её на его сторону, он нравился ей с каждой секундой всё больше. То, как он расхаживал по своему кабинету с телефоном в руке и гневно с кем-то ругался, как вытаскивал её на обед в дни работы, как успокаивающе напоминал, что всё получится. И даже то, что сейчас он ждал её в метрах ста, чтобы увезти куда-то… но Грейнджер, увы, понимала, что всё дело было не в его симпатии. Чувство вины вынуждало его помогать, и это разбивало сердце.
— Виделись несколько раз? В какой период времени?
— Пока я публиковала свои материалы, если вы спрашиваете об этом, — снисходительная улыбка мелькнула у неё на губах.
— И личные встречи никак не повлияли на вашу работу?
— Нет. Мое личное отношение никоим образом не влияет на то, о чём я пишу.
И снова ложь. Она больше никогда не возьмет его имя для своей статьи, больше никогда не сможет резко, местами очень грубо рассказать общественности о его поведении. У неё не получится написать плохо о человеке, который помогал ей. Для неё это станет предательством — его и самой себя.
— На какой исход суда вы рассчитываете?
— Положительный, разумеется, — Гермиона усмехнулась. — Я буду бороться за своё имя до конца, поскольку надеюсь и дальше строить свою карьеру в журналистике.
 
Ещё несколько вопросов разом хлынули на неё. Грейнджер увидела, как Драко дважды помигал фарами, намекая, что пора бы заканчивать, и тронулся с места, чтобы его не заметили. Машина остановилась где-то за углом, как он и обещал. Гермиона поступила согласно его немым указаниям, максимально элегантно уходя от дальнейших расспросов, и направилась вместе с сотрудниками охраны к машине. Народу было так много, что вряд ли водитель волновал бы кого-то, тем более сквозь тонированное стекло.
Внутри Гермионы засело какое-то томительное интригующее чувство, которое, пожалуй, многие назвали бы «бабочками в животе».
Она всё ещё должна была злиться на него, и какая-то часть её разума кричала об этом, буквально красным выделяя мысль о гневе. Вот только у Гермионы абсолютно не получалось злиться, как бы она не пыталась. Первые дни ей было так тяжело и так отвратительно, что хотелось умереть, у неё было искреннее желание сжечь каждую его фотографию, каждое напоминание о нем в своей жизни, а лучше — врезать ему по носу за то, что он сделал.
Сейчас… сейчас она пыталась изображать злость. А врать у Грейнджер получалось хорошо разве что прессе и начальству.
Хотя внимание журналистов испарилось, и ей перестали задавать вопросы, над которыми приходилось думать и подбирать слова, воздуха в машине стало ещё меньше для её легких.
— Я никогда не говорил, что это будет легко, — заметил Малфой за рулем. Он стянул черные очки и кинул те на панель.
— Я и не ждала этого.
— Хорошо, — он ответил коротко, не хотел отвлекаться от дороги очевидно. Хотя в прошлом ему это не мешало.
Повисло душащее, непривычное для Гермионы молчание. Она не рискнула его нарушить даже вопросом о том, куда они едут. Малфой был мрачен, по каким-то причинам Грейнджер подумала, что он жалеет о том, что сделал. Эта мысль приносила ей почти ощутимую боль.
Несмотря на то, что она не верила в положительный исход в этой ситуации, ей нравилось быть с ним где-то поблизости. Наблюдать за ним, вслушиваться в голос, ловить каждый взгляд. Это заставляло сердце биться чаще. Она пыталась противиться, советы Джинни вроде: «В чем, собственно, проблема начать с ним встречаться?» - совершенно не помогали. Подруга не понимала сути проблемы, Гермиона не могла её винить.
Хмурость Малфоя подталкивала её к тому, чтобы начать разговор первой. Хотелось найти правильные слова, но не удавалось. И в итоге каждый раз, когда в голове только появлялся какой-нибудь вопрос или фраза, Грейнджер мысленно ударяла себя по лбу за глупость диалога.
Все-таки, когда солнце уже начало прятаться за горизонтом, заговорил первым Малфой.
— Маленькая мисс любознательность даже не спросит, куда мы едем?
— Я хотела, но… — она стушевалась, дергая подол своей юбки вниз. — Ты был таким хмурым, я подумала, тебя что-то тревожит.
— В моей голове всегда крутится много всего, Грейнджер. Это не должно волновать тебя, — просто отозвался Малфой. Как будто так просто не волноваться и не переживать, когда проводишь пару десятков минут в полной тишине, нарушаемой лишь шумом улицы.
Была мысль сказать что-то вроде «но меня волнуешь ты», или «мне важно, что происходит у тебя», или «я молчала, потому что боялась начать диалог», но в итоге получилось лишь бросить что-то философское:
— Иногда всем нам не мешает побыть наедине со своими мыслями, чтобы никто не отвлекал.
— Ты никогда меня не отвлекаешь.
Она закусила нижнюю губу и отвела взгляд, щеки предательски краснели, и дело было отнюдь не в горячих лучах солнца, играющих на лице. Иногда он умел сказать что-то такое, что захватывало целиком и не позволяло больше мыслить здраво. Это был как раз один из таких случаев.
Ей захотелось отмахнуться от захлестывающего её чувства, поэтому с видом любопытного ребенка Гермиона спросила:
— И куда мы едем?
А в ответ лишь очередная шутка и улыбка: