Верь мне (СИ)

Не собиралась это вспоминать. Ведь это ничего не изменит. Я правда согласилась на встречу только потому, что волнуюсь за Сашу. Но Людмила Владимировна так неимоверно раздражает своим задранным носом, что, само собой, хочется его утереть.
Вот она все выше его поднимает. Поджимает губы. Презрительно кривится. И вдруг выдает:
– Возможно, я была неправа.
Я так ошарашена этим признанием, что какое-то время даже моргнуть не могу. Не то что пошевелиться или что-то сказать.
Ад замерз?! Однозначно, он замерз!
Без последствий такие повороты не проходят.
– Возможно?! – наконец, отмираю я.
Звучу взвинченно, пискляво и вместе с тем хрипло. Негодующе фыркаю на самых высоких нотах. Но, по правде, я буквально в шоке! Никогда не думала, что услышу нечто подобное. Зная ее и то, что ей, черт ее дери, никогда не приходилось признавать свою неправоту, это попросту нереально!
Георгиева вновь поджимает губы и, пригвоздив меня до боли знакомым надменным взглядом, дает понять, что доказывать что-то или, не приведи Господь, оправдываться она не собирается.
– Я знаю о том, что Саша ездит к тебе. Знаю, что вы продолжаете встречаться, – говорит сухо, деловым тоном.
А я содрогаюсь.
– Больше нет… Не будет… – выдыхаю как можно нейтральнее.
Да, для меня снова мир рухнул. Но демонстрировать это Людмиле Владимировне я не намерена.
Она, впрочем, оставляет мое отрицание без внимания.
– Все, что меня сейчас интересует – опасность, которой мой сын подвергает свою жизнь. Я бы заключила любую сделку, приняла каждое его решение, сделала абсолютно все ­– только бы он остановился, – говорит Георгиева без каких-либо эмоций. Звучит буквально ровно. Выглядит хладнокровно. И все же не верить ей невозможно. – Но… – лишь в этот момент как будто сбивается. Берет паузу, чтобы собраться с мыслями. – Я знаю, что этого не произойдет. Саша не отступит. Видела его настрой. Понимаю характер, – прижимая к губам кулак, вновь замолкает. – В общем, – отнимая руку от лица, вздыхает, – единственное, что я могу сделать сейчас – помочь ему. А для этого нужно объединить силы. И убедить его в этой необходимости можешь только ты.
– Я? – усмехаясь, чувствую, как в горле собирается горечь моих разбитых надежд. – Вы ошибаетесь. У меня нет такой власти.
– Ты серьезно? – задав этот вопрос, вдруг смеется.
– Ведь я старалась… Говорила ему, умоляла…
Не то чтобы считаю себя обязанной это сообщать. Просто в тот миг не могу молчать. Будто сама себя убеждаю в том, что сделала все возможное.
– Плохо старалась, – припечатывает стерва с железобетонной уверенностью.
– Знаете что? – восклицаю я возмущенно.
Собираюсь встать и уйти, когда Георгиева неожиданно и совершенно спокойно выдает:
– У меня есть доказательства того, что Влада Машталер изначально знала про план убить тебя. Аудио- и видеозаписи. Ее нытье отцу и мне. Также есть некоторые материалы происходящего на складе в порту в тот день, когда там удерживали тебя.
– И вы готовы эти материалы предоставить на рассмотрение суда? – шепчу слегка растерянно. – Вас ведь тоже объявят причастной.
Людмила Владимировна отводит взгляд, берет с соседнего кресла свою сумку и просто выкладывает на стол флешку.
– Сейчас подъедет Тимофей Илларионович и отвезет тебя к Саше. Отдай ему это и уговори сотрудничать с генеральной прокуратурой. Мой сын горд, но должен понять, в конце концов, что победа возможна лишь общими усилиями.
Я молчу. Просто не могу говорить. Мне как-то враз делается жарко. При том, что где-то глубоко внутри зарождается странная и отчего-то страшная дрожь.
То, что эта, казалось бы, бессердечная женщина готова ради сына отправиться за решетку, поражает меня. И вместе с тем… Ощущается естественным.
– Вы счастливы с ним? – тихо выдыхаю, не поднимая взгляда.
– С кем?
– С Полторацким. Или это просто часть игры?
Господи, да какая мне разница?!
– Нет, это не игра, – заключает сухо. – Когда мне было столько же, сколько сейчас тебе… – вздыхает и замолкает.
Когда я вскидываю взгляд, то вижу, что ее глаза мокрые. Смотрит в сторону и улыбается. Но в этой улыбке нет ни добра, ни счастья. Странно, но в ней чувствуется исключительно боль. Она заставляет меня содрогнуться.
 
Больше Георгиева ничего не говорит. Пока в баре не показывается Тимофей Илларионович. Тогда она кивает на флешку и со свойственной ей сухостью изрекает:
– Езжайте.
Я неосознанно подчиняюсь. Сгребаю дрожащими пальцами накопитель и иду к выходу. Полторацкий не задерживается. Следует за мной.
По дороге к квартире Георгиева в машине прокурора царит гробовая тишина. И, не могу не отметить, для нас обоих она является не только мрачной, но и печальной. Нет, мне не жаль эту стерву. Мне жаль своего Сашку.
Какой силой духа нужно владеть, чтобы отдать правосудию собственную мать? Хватит ли у него этой воли? Как будет жить с этим дальше?
Пишу сообщение, что еду к нему, только для того, чтобы поставить в известность и застать дома. На самом деле именно в этот момент полна решимости достучаться, даже если слушать не захочет.
Георгиев встречает нас исключительно холодно. Нет возможности понять, направлена эта реакция только на Полторацкого, или все же и на меня тоже.
После того, что я ему сказала про слив информации – неудивительно. Но все еще больно.
Нет сил хоть что-нибудь выдавить. И я… Просто протягиваю Саше злополучную флешку. Он не сразу, но принимает. Вопросов не задает. Смотрит на меня. Постепенно этот взгляд становится обреченным. Я видела подобный лишь раз, когда мы почти восемь месяцев назад в этой же гостиной прощались.
Сердце щемит дико. Грозит то ли остановиться, то ли и вовсе разорваться.
– Поговори с Тимофеем Илларионовичем, Саш, – шепчу, наконец. – Это моя последняя просьба.
Все… Все. Я ее использовала.
Георгиев и бровью не ведет. Продолжает смотреть на меня. Да так, что кажется, разворашивает все: воспоминания, эмоции, чувства, душу…
Балконная дверь отъезжает, и в гостиную вместе с Шатохиным и Фильфиневичем врывается шум. Я машинально сосредотачиваю взгляд на них и замечаю, что оба сейчас выглядят удивленными.
– Побудь в спальне пока, – распоряжается Георгиев сухо, до хрипоты.
– Зачем? – рискую спросить, не замечая того, что собственный голос дрожит.
Он приподнимает одну бровь и смотрит так, будто ответ очевиден.
Наверное. Для всех, кроме меня.
– Не хочу, чтобы ты присутствовала при этом разговоре, – поясняет, не меняя интонаций.
Я киваю и, больше не задавая дурацких вопросов, иду в спальню. Едва закрываю дверь и поднимаю взгляд, накрывают эмоции.
Я забываю о том, что через стенку ведется важный разговор… Что Саша, должно быть, просматривает флешку… Что они о чем-то договариваются и, дай Бог, прорабатывают новый план…
Все, что я вижу – наш с Георгиевым мир. Все, что слышу – многослойные диалоги, которые велись между нами здесь. Все, что чувствую – любовь и тоску.
Ураган внутри такой сильный, что на ногах устоять невозможно. И я, честно, не знаю, что бы со мной было, если бы в этот момент дверь не открылась, и Шатохин своим появлением не нарушил сгустившуюся перед взрывом ауру.
– Держи. Это тебе, – протягивает стакан с какой-то непонятной темно-оранжевой жидкостью.
– Шутишь? – выдыхаю глухо, ощущая, как в уголках глаз скапливаются слезы. – Меня сейчас стошнит.
– Не стошнит. Это лекарство от всех бед. Полегчает, отвечаю.
– Дань… У меня все нутро наружу, а ты со своими напитками… Я и глотнуть не в силах…
– Прокурор велел, – приводит как аргумент. – Баш на баш. Он трет с дедом. Ты успокаиваешься.
– Угу… Успокаиваюсь…
Хмыкаю и зачем-то беру из Даниных рук стакан. Подношу к носу и тут же морщусь.
– Бр-р… Здесь что, яйцо?
– Ты не нюхай, а пей. Залпом.
Вишня, алкоголь и лишь отдаленно – желток… Такое послевкусие я разбираю, когда отдаю Шатохину пустой стакан. В голове вмиг шумно становится. Работа большинства систем замедляется. Даже сердце, в какой-то момент набрав скорость, вдруг без моего на то влияния начинает притормаживать и как будто бы засыпать.