Четвертый кодекс (СИ)

- Но я, Кукулькан, страдаю! Что есть истинная реальность? Будут ли эти слова жить завтра? Существуют ли люди на самом деле? Что продолжит существование?.. Мы живем здесь, здесь пребываем, но мы одиноки, о, друзья мои!
Краем глаза Кукулькан уловил острый блеск взгляда ах пполом йока и насторожился. Мир, из которого он уходил, был еще способен на удар вдогонку. И желающих нанести его оставалось достаточно. Купеческий старшина – если он им был – сделал почти незаметный скользящий шаг по направлению к Кромлеху, и тот приготовился отразить внезапную атаку. Но ее не последовало.
- До свидания, дон Эухенио, - прошептал купец, скалясь в лицо Евгению инкрустированными нефритом и подпиленными, на манер крокодильих, зубами.
Голос его был вкрадчив, а слова зависли между ними, словно были написаны дымом сигары.
Наваждение ушло столь же неожиданно. Купец по-прежнему стоял в отдалении рядом с касиком, оба почтительно склонили головы.
Не произнеся больше ни слова, Кукулькан указал на лодку и отвернулся. Островитяне дружно столкнули судно в воду, и оно запрыгало на волнах прибоя, словно разминалось перед новым этапом бесконечной дороги.
Бог-царь вошел в воду, вступил на борт и начал поднимать парус. Поймав ветер, лодка стала резво уходить от пляжа. Островитяне созерцали действо с благоговением.
- Царь наш вступил в воду, великий бог уходит! – громовым голосом возгласил касик и его люди отозвались воплями и воем, а потом вновь грянули на своих инструментах.
В наставшем хаосе звуков никто не услышал, как ах пполом йок тихо произнес:
- И да вернется Пернатый Змей!
  
***
 
Часть третья 
Остановка мира 
Протоиерей Федор Копенкин. Россия. Красноярск. 15 января 2030 года 
Инокиня нашла отца Федора в ризнице. Увидев выражение ее лица, батюшка понял, что она пришла сообщить об очередном одержимом. Отчитывать таких способен далеко не всякий священник. Вообще-то, в Церкви таких исчезающе мало, особенно сейчас. Вот вне ее – сколько угодно, за умеренное вознаграждение и с полной гарантией окончательной гибели прибегнувшего к подобным духовным услугам человека.
Так думал отец Федор, и у него были на то веские основания. Латинское слово «экзорцизм» он узнал только в семинарии, но смысл его интуитивно понимал с юности – с того тяжелого периода, когда настигла Федора Копенкина шаманская болезнь. Она из поколения в поколение приходила к старшему сыну из его рода, тот становился странен, мучился, говорил непонятные слова, надолго убегал один в лес или тундру. Это значит, духи хотят его и делают себе шамана – расчленяя его душу и склеивая ее так, как им угодно.
Хотя начиная с его деда Николая что-то пошло не так. Тот переболел и взялся за бубен еще при жизни своего отца, самого знаменитого шамана в их роду, носившего то же имя, что и священник. Но потом, во время странствий по миру духов, прадеда Федора постигла некая катастрофа, о которой тот не рассказывал никому. Ясно было лишь, что он получил несовместимые с жизнью травмы души и вскоре ушел в тайгу, где в одиночестве умер.
Только всем известно, что ни один шаман просто так не умирает, тем более такой сильный, как Федька Копенкин, как-то раз даже видевший схождение с небес Огненного Змея Дябдара. И впрямь, стал он являться своему сыну – и когда тот камлал, и во сне. Все что-то пытался ему объяснить, да тот никак не понимал. Однако со смерти отца стал Колька Копенкин шаманом совсем никудышным, слабым – ни болезнь вытащить из человека не мог, ни украденное найти, ни порчу на плохого человека наслать. Духи над ним смеялись, и люди тоже.
Стал Колька молчаливым и угрюмым, пил беспробудно, лишь иногда кричал диким голосом:
- Ами, ами*, ты чего от меня хочешь?!
Ами, похоже, ему-таки объяснил. Во всяком случае Колька бросил водку и тоже ушел один в тайгу. А, вернувшись через месяц – худой, грязный, израненный, но со странно спокойным взглядом – собрал в чуме во дворе отцовского дома свое шаманское облачение, фигурки духов и фамильный бубен, да все это добро и поджег. Жители Учами от такой дерзости ахнули. Говорили потом, что духи плясали в огне, а когда вещи силы сгорали, улетали на небо, подобно огненным змейкам.
 
Ждали, что Колька теперь совсем скоро подохнет в муках – духи святотатства над собой не прощают. Но ничего этому Копенкину не стало. Ходил трезвый, в чистой одежде и лишь ухмылялся.
- Духи мне теперь не указ, - говорил он. – Батя меня хранит.
А потом вообще исчез из поселка. «Сгинул, наконец, дурной человек», - подумали люди, но опять ошиблись. Вернулся Колька через пару месяцев, оказалось, ходил в самый Енисейск, а зачем – никому не рассказывал. Только поняли вскоре учамцы, что продолжает Колька потихоньку камлать. Ну, как камлать – просто если кто просил по старой памяти от болезни избавить или еще от какой беды, он избавлял. Только больше не колотил в бубен и перед костром не плясал. Просто клал на болящего руки, бормотал что-то, рисовал над ним в воздухе знак – и все.
Ушлые односельчане разглядели, что делает он над больным знак креста, и крест висит на шее у него. Дело удивительное: живы еще были иные старики, которых до большевиков русские попы крестили. Но после – ни-ни, «совецкая» власть не дозволяла. Кто-то вспомнил, что отец Кольки Федька тоже ведь был окрещен, только при жизни особо о том не вспоминал.
Приехал из Туры начальник и оказалось, что Колька-то и правда окрестился в Енисейске – в недавно снова открытом там храме.
Отец Федор часто пытался поставить себя на место тогдашнего настоятеля того храма – ссыльного отца Евгения, к которому неожиданно ввалился молодой тунгус из Бог знает какой тундры и стал требовать его окрестить. Рассказывая при этом дикую историю, что он, мол, шаман, но вот приходит к нему мертвый отец, тоже шаман, и требует, чтобы сын крестился. Ибо так оно, по рассказам деда, и было.
Батюшка тунгуса-таки окрестил. Видимо, почувствовал что-то, что оказалось сильнее и оккультного душка, и опасности схлопотать за излишнюю религиозную инициативу новый срок. Начальник из Туры так и не допытался от Николая, какой такой вражина смутил неокрепшую душу оленевода и вверг его в мракобесные объятия церковников. Послушав историю про являющегося умершего отца, начальник только плюнул и уехал, не забыв прихватить с собой вязанку пыжиковых шкур.
Николая оставили в покое, однако сложнее оказалось с его старшим сыном Иваном. Николай отвез его в Туру, где Ванька успешно закончил семилетку. Вскоре после того, как он вернулся в Учами, у мальчика начали проявляться признаки шаманской болезни. Тогда Николай пошел вместе с ним в Енисейск. Очень нескоро дошла до поселка весть, что там Колька Копенкин и помер, и был похоронен, а про Ваньку односельчане много позже с изумлением узнали, что его отправили аж в самый Ленинград, где тот выучился на попа.
В Учами он больше не возвращался, служил в Енисейске, потом в Красноярске, женился на русской. Родился у него сын, названный в честь деда Федором, и тоже закончил Ленинградскую семинарию – «совецкая» власть по отношению к Церкви уже не была столь сурова, да вскоре и вовсе сгинула.
Но и молодого Федора достала эта самая проклятая болезнь – духи тайги и тундры рвали его душу на куски, требуя, чтобы он камлал для них. Парень сутками лежал в постели, не реагируя на окружающее, а духи тянули его в свой безумный мир. Может, он и поддался бы им, если бы в этих видениях рядом с ним не возникал все время некий старик, при виде которого духи начинали корчиться, истончаться и исчезать. Старик говорил:
 
- Держись, Федя, сэвеки Христос поможет.
И мальчик знал, что этот старик – его прадед Федор.
Когда болезнь давно ушла, а Федор был уже не мальчик, многое услышал и прочитал, и сделался священником, он понял, что, как и его отец, имеет способность «запрещать бесам». Способность эта была опасной, в Церкви про нее говорить не любили, уж тем более рекламировать. Но слухи о том, что батюшка отчитывает бесноватых, распространялись, и несчастные к отцу Федору шли постоянно. В монастыре таких уже узнавали и сразу отправляли к нему.