Замок Отранто и другие истории

Ничто не могло обрадовать доброго монарха больше! Ничего не желал он сильнее, чем дожить до того дня, когда свершится этот брак. Он обнял костлявую шею принца, омочил слезами радости его ввалившиеся щеки, дал свое благословление и добавил, что незамедлительно отречется от престола в пользу принца и любимой дочери.
За неимением достаточного места я вынужден опустить многие подробности, кои непременно украсили бы эту дивную историю, и попросить прощения у читателя за неуважение к его нетерпению, ибо сообщу, что, несмотря на рвение старого короля и юношеский пыл принца, свадьбу пришлось отложить в связи с заявлением архиепископа, в котором тот указывал на необходимость получить разрешение у папы римского. Выяснилось, что брачующиеся стороны состоят в недозволительной степени родства: женщина, которой никогда не было, и мужчина, которого больше нет, с точки зрения канонического права считаются двоюродными.
Так возникло новое затруднение. Вероисповедание кифферикиминийцев полностью противоречило религии папистов. Первые верили исключительно в милосердие. У них был собственный верховный жрец, провозгласивший себя мастером милосердия и способный за небольшую плату обращать то, что никогда не существовало, в то, что уже было, и наоборот, обращать то, что уже существовало, в то, чего на свете не бывало.
– Нам ничего не остается, – заявил принц королю, – как отправить официального посла к верховному жрецу милосердия с подарком в сотню тысяч миллионов слитков и умолить его сделать так, чтобы твоя очаровательная недочь существовала, а я никогда не умирал, и тогда не придется выпрашивать у вашего старого римского шута разрешения.
– Ах ты, нечестивый безбожный мешок с костями! – вскричал старый король. – Как смеешь ты осквернять нашу святую религию? Не видать тебе моей дочери, скелет трехногий! Убирайся, пусть тебя погребут и проклянут как следует – раз ты по-всякому мертвец, то и каяться тебе поздно. Я скорее отдам свое дитя последней обезьяне, у которой ног на одну больше, чем у тебя, нежели вручу ее такому нечестивому мертвецу!
– Лучше отдайте обезьяне свою одноногую инфанту, – не растерялся принц, – вот кто два сапога пара. Я хоть и покойник, а все же предпочтительнее, чем никто, – ведь на твоей недочери, кроме как труп, никакой черт больше не женится! Что до моей веры, я в ней жил и умер, и не в моей власти изменить ее, даже если бы захотел, зато с вашей стороны…
Необычайный шум прервал тот диалог. Вбежавший в королевские покои капитан гвардии сообщил его величеству, что средняя принцесса, желая отомстить отвергнувшему ее принцу, отдала свою руку москательщику, состоящему в городском совете, и что совет, посовещавшись, провозгласил их королем и королевой, положив его величеству пожизненное сохранение титула сроком на шесть месяцев, а также постановил, что ввиду королевских кровей принца тому надлежит немедля возлечь для торжественного прощания и пышных похорон.
Развитие событий было до того внезапным и всеохватывающим, что с ним на месте согласились (или сделали вид, что согласились) все его участники. Старый король умер на следующий день, по словам придворных, от радости; принца из Кифферикимини похоронили, несмотря на его возражения и призывы не нарушать Закон наций; младшая принцесса лишилась рассудка, и ее заперли в сумасшедшем доме, где до конца своих дней она беспрестанно молила о муже с тремя ногами.
  Сказка III  
  Стаканчик для костей. Волшебная сказка  
Переведено с французского перевода графини Донуа для забавы мисс Каролины Кэмпбелл [16].
Жил в Дамаске купец по имени Абулкасим, и была у него единственная дочь Писсимисси. Имя означало «воды Иордана» и было дано ей из-за предсказания феи о том, что девочка станет одной из наложниц Соломона. Когда ангел смерти Азазель перенес Абулкасима в страну вечного блаженства, в наследство возлюбленному чаду досталась лишь скорлупка от фисташкового ореха, запряженная слоном и божьей коровкой.
 
Писсимисси, которая все свои девять лет жизни провела в строжайшем заточении, не терпелось увидеть свет; как только отец испустил дух, она прыгнула в свою скорлупку, стегнула слона и божью коровку и, поспешно выехав за ворота, отправилась куда глаза глядят.
Так скакали они без устали, пока не приблизились к подножию медной башни без окон и дверей, где вместе со своими семнадцатью тысячами мужей жила старая ведьма. В башне имелось одно лишь отверстие – небольшая труба с решеткой, через которую и рука бы не пролезла. Нетерпеливая Писсимисси приказала скакунам подлететь к самой трубе, что они, будучи наипослушнейшими существами на свете, тот же час и исполнили. На беду, слон угодил передней ногой в трубу, решетка под его тяжестью проломилась, а отверстие при этом закупорилось так, что все мужья ведьмы враз задохнулись.
Можете себе представить, в какое бешенство впала колдунья, у которой тщательная подборка мужей отняла в свое время немало сил и средств. Она нагнала грозу с громом и молнией, продолжавшуюся восемьсот лет и четыре года, и, наколдовав армию из двух тысяч бесов, приказала им содрать с живого слона кожу и зажарить его на ужин под анчоусовым соусом. Несдобровать бы горемычному зверю, да только на счастье, тужась высвободиться из трубы, он ненароком испортил воздух, что оказалось лучшим отводом от бесов. Те разлетелись кто куда и в спешке снесли половину медной башни, освободив таким образом слона, повозку, божью коровку и Писсимисси. Все они угодили прямо на крышу лавки аптекаря, проломив ее и перебив внутри все склянки со снадобьями. Слон, у которого от усталости пересохло в горле и который к тому же не отличался разборчивым вкусом, хоботом втянул все снадобья враз, отчего в желудке у него сделалось такое несварение, что, не будь он животным крепким, на месте бы и околел. Вместо этого слон разразился обильными испражнениями, поток которых не только затопил Вавилонскую башню по соседству с лавкой аптекаря, но и разлился на шестьдесят лиг до самого океана, где отравил столько китов и левиафанов, что за сим последовал великий мор, длившийся три года, девять месяцев и шестнадцать дней.[17]
Слон настолько ослабел после всего случившегося, что не мог тянуть возок аж целых восемнадцать месяцев. Сие обстоятельство явилось тяжким испытанием для нетерпеливой Писсимисси, которая в течение всего этого времени преодолевала не более ста миль в день. Хворый слон покоился у нее на коленях, а бедная божья коровка не могла в одиночку долго тянуть скорлупку. К тому же Писсимисси по пути прихватывала все, что попадалось на глаза, и складывала в возок под сиденье. Она приобрела девяносто две куклы, семнадцать кукольных домиков, шесть телег сахарных леденцов, тысячу элей имбирных пряников, восемь танцующих собак, медведя и мартышку, четыре магазина игрушек со всем содержимым и семь дюжин слюнявчиков и передников самых модных фасонов.[18]
Едва они со всем этим грузом поднялись на гору Кавказ, как откуда ни возьмись прилетела гигантская колибри. При виде красоты крыльев божьей коровки – которые, я забыл упомянуть, были рубиновыми с вкраплением черного жемчуга – колибри устремилась к добыче и проглотила божью коровку, Писсимисси, слона и всю их поклажу.
Случилось так, что колибри принадлежала царю Соломону; царь каждое утро после завтрака выпускал птичку из клетки, и та неизменно возвращалась к окончанию заседания совета. Каково же было удивление его величества и придворных, когда их милая пташка вернулась домой с хоботом, торчащим из божественного клювика. Впрочем, как только все опомнились от потрясения, его величество (который слыл воплощением самой мудрости и разбирался в натурфилософии так, что его рассуждениями на эти темы можно было просто заслушаться, и который как раз составлял коллекцию высушенных зверей и птиц в двенадцати томах на лучшей бумаге) сразу сообразил, что к чему, и достал из кармана шаровар алмазный футляр собственной огранки для зубочистки, сделанной из рога единственного виденного в жизни единорога. Он извлек ту самую зубочистку, воткнул в слоновий хобот и начал его накручивать. Когда же между ног слона показалось хорошенькое личико девочки, а у той между ног – несколько кукольных домиков, из окон которых посыпалась лавина сахарных леденцов, втиснутых туда ради экономии места, вся Соломонова философия враз перемешалась. На том дело не кончилось: следом появился медведь, зажатый тюками имбирных пряников и весь в крошке, отчего выглядел непотребно, а затем мартышка с куклой в каждой лапе и столькими леденцами во рту, что щеки ее свисали аж до самого пола, как прекрасные груди герцогини H.