Новый мир. Книга 3: Пробуждение (СИ)

— Я предлагаю тебе подписать чертовы бумаги, капитан. И я обещаю тебе одно из двух: либо ты сдохнешь честной смертью подопытной крысы, либо мы сделаем тебя лучше, чем ты был. Лучше, чем Блэк. Лучше, чем кто-либо. Если твой треклятый организм каким-то чудом выдержит все, что ему уготовано — ты переродишься. Ты станешь первопроходцем, который откроет человечеству мир неизведанных возможностей. Клянусь, что ради такого шанса я сам стал бы на твое место, если бы мое сердце было таким же мощным, как твое.
Глянув в восторженные глаза генерала, устремленные на меня, я медленно и отчетливо отчеканил:
— Как жаль, что в тот день я кинулся на твоего выродка, а не на тебя самого. Свернув тебе шею, я бы оказал человечеству услугу.
Какое-то время он молчал. Затем его лицо оскалилось в ухмылке.
— А ты уверен, что способен на это, инвалид?
Не успел я сообразить, что происходит, как генерал расчетливым пинком ноги ударил по ребру моей кушетки. Открыв рот, словно в замедленной съемке, я с изумлением увидел, как кушетка перевернулась, и мое тело начало грузно лететь на пол — за исключением ноги, все еще подвешенной на специальном креплении. Миг спустя я ударился головой о пол, а мою прооперированную ногу, оставшуюся болтаться наверху, пронзила волна пульсирующей боли.
— Что такое? — презрительно осведомился генерал, глядя, как я скалю зубы и обливаюсь потом, пытаясь балансировать на руках, чтобы ослабить нагрузку на покалеченную конечность. — Больно?
Поравнявшись с моей ногой, генерал с интересом рассмотрел ее причудливый изгиб, особо внимательно присмотревшись к тому месту, где находится заново собранная врачами коленная чашечка.
— Хм, — изучая мой гипс, произнес он. — Я могу нанести удар так, чтобы от этого убогого подобия коленной чашечки остались одни осколки, а нога переломилась надвое, как гнилая деревяшка.
— Ну давай, не тяни, ублюдок! — закричал я, скрипя зубами, чтобы сдержать крик боли.
Усмехнувшись, Чхон плавным движением достал из-за пояса армейский кинжал и артистичным движением перерезал ремень, на котором держалась моя нога. Наслаждаясь стоном боли, который я издал, когда покалеченная конечность грохнулась на пол, генерал подошел к моим костылям, приставленным к стенке, и взяв один из них, начал с интересом вертеть его меж пальцев.
— Так что ты собираешься сделать — вернуться к прежней жизни? — спросил он у меня, пока я корчился от боли на полу. — Обещаю, этого у тебя не получится. Ты все равно вынужден будешь вернуться к нам — рано или поздно.
— Никогда! — опираясь на руки и пытаясь встать, выкрикнул я.
— Знаешь, Сандерс, — наблюдая за моими стараниями, произнес он. — В моем распоряжении множество рычагов, способных заставить тебя сделать то, что я хочу. Для меня это настолько легко, что даже не представляет особого интереса. Ты сам это знаешь. Но я готов отпустить тебя на все четыре стороны. Я чувствую — твое время еще не пришло. Не хотелось бы попусту истратить такой многообещающий биоматериал, как ты.
Сделав ко мне плавный шаг, генерал резким движением хлестко ударил мне в лицо костылем, заставив откинуться на спину. Затем небрежно бросил костыль мне на грудь.
— Смотри не пожалей, что оставил меня в живых, Чхон, — прошептал я, глядя на него с пола.
— До встречи, триста двадцать четвертый, — молвил он напоследок.
§ 65
Меня нашли на полу санитары, и уже через час усилиями медиков в палате был наведен прежний идеальный порядок. Никто не словом ни упомянул о причинах беспорядка и не стал расспрашивать о них у меня — как этого и стоило ожидать. Ульрика молча подошла ко мне и взяла за руку, напомнив этим теплым касанием обо всем, о чем мы с ней говорили — и этого мне было достаточно.
Неделю спустя на заседании медицинской комиссии единогласным решением я был признан непригодным для дальнейшего выполнения контракта по состоянию физического и психического здоровья.
В тот же день официальным извещением, пришедшим от администрации компании «Грей Айленд Ко», меня сухим бюрократическим языком уведомили о расторжении контракта по инициативе нанимателя. Ухоженная, симпатичная сотрудница, улыбаясь мне с широкого экрана, с максимальной тактичностью и политкорректностью произнесла речь, предназначенную для служащих после расторжения их контракта. За пятнадцать минут она ни разу не запнулась, так что мне начало казаться, что это обыкновенная компьютерная голограмма.
 
Вечером Ульрика принесла мне апельсины, и с сожалением сообщила, что главврач распорядился заведующему отделением выписывать меня. На глазах медсестры блестели слезы. Я не успел произнести ни слова, прежде чем она склонилась ко мне и мягко поцеловала в губы. Странное это было чувство, когда шелковистая женская кожа коснулось моей грубой обветренной шкуры, покрытой жесткой седой бородой, и ее нежные, влажные губы коснулись моих.
Я собирался произнести хоть что-то, но она умоляюще прикрыла мой рот ладонью и неслышно исчезла, закончив тем самым наше прощание.
— Я успел привыкнуть к тебе, — признался Перельман.
На дворе было 8-ое мая 2094-го года. Стокгольм купался в лучах теплого солнца. Опираясь на костыли, я стоял на крыльце перед ступенями больничного корпуса, с которых мне вскоре предстояло сойти, а затем пройти триста ярдов по тенистой аллее, до кованых ворот, чтобы навсегда покинуть госпиталь имени Святого Луки.
За воротами лежал чужой, враждебный мир.
— Я к тебе тоже, — ответил я со вздохом.
Бюрократический аппарат сработал как часы: в день выписки из больницы мне по описи вернули три сумки с немногочисленными пожитками, изъятыми из моей прежней съемной квартиры в Сиднее, которую освободили за неимением жильца, еще в начале 90-го. Среди вещей оказался и мой старый наручный коммуникатор.
Натягивая на себя старые джинсы, мне пришлось пробить в ремне лишнюю дырку, чтобы затянуть их как следует. Футболка, когда-то бывшая в обтяжку, на мне висела. Серая олимпийка была мешковатой, будто с чужого плеча. Мой вес достиг максимальной отметки в сто шестьдесят один фунт, дальше которой двигаться пока отказывался.
Если не считать плачевного физического состояния, то мои дела, в целом, выглядели не так уж плохо. Любой встретивший меня полицейский, проведя сканером, распознает меня как Димитриса Войцеховского, гражданина Содружества и полноправного члена общины Сиднея, с моей подлинной биографией, последние записи в которой: с сентября 2084-го по май 2089-го — сиднейский полицейский, с мая 2089-го по май 2094-ый — служба по контракту под грифом «секретно». Не знаю, правду ли сказал Чхон о моем низком балле по шкале Накамуры. Но формально я был абсолютно чист перед законом.
На мой реанимированный финансовый счет, где все эти годы пылились мои сбережения со времен работы в полиции, обесценившиеся за годы военной инфляции, было перечислено вознаграждение за один год службы, размер которого был более чем достаточен, чтобы долго «продержаться на плаву». Оставшиеся средства, по закону, должны были быть выплачены мне ежемесячными долями в ближайшие десять лет либо использованы для таких целей как финансирование покупки жилой недвижимости, получение образования или открытие бизнеса.
Впервые за пять лет я был свободным человеком, никак не ограниченным в связи и доступе к информации. Я мог связаться с любым из своих знакомых. Мог восстановить свои страницы в социальных сетях, дав всем знать о своем воскрешении, или создать новые. Более того. Впервые за всю свою жизнь я был свободен и во всех остальных отношениях. Мог поехать куда угодно, заняться чем угодно, начать совершенно новую жизнь.
И все-таки пустота в моем сердце навевала тоску. Через два дня мне должно было исполниться тридцать три года. Но я не представлял себе, где и с кем я проведу этот день, что вообще значит эта дата, что мне делать дальше. Я был настолько одинок, насколько это можно себе представить. И, по-видимому, еще не научился жить с собой в гармонии.