Дом Кёко
С реки дул прохладный ветер, они сели на траву и наслаждались этой прохладой. Нацуо и Сюнкити заговорили о Сэйитиро.
— Он сердцем любит бокс, — сказал Сюнкити. — Всем сердцем. Но почему в разговорах у Кёко он вечно всё отрицает?
Нацуо не любил мелкие пересуды. Поэтому встал на защиту Сэйитиро:
— Он очень способный служащий. Но его ставит в тупик забавное сочетание слов «способный» и «служащий». Вот ты — «способный боксёр». Это сочетание естественно, в нём нет ничего смешного, оно великолепно. Поэтому бокс его и влечёт.
Это польстило самолюбию Сюнкити, и он пришёл в прекрасное расположение духа. Собрался было сорвать лист тростника, но побоялся поранить острым краем свои бесценные пальцы.
— Он очень хорошо ко мне относится. Балует больше, чем просто старший товарищ. А я люблю его за то, что он любит бокс.
— Плохо! Плохо любить бокс! Прохладно, хороший ветерок. Спасибо вам, сегодня и мы смогли порадоваться прохладе, — снова поблагодарила Нацуо мать.
— Почему он всё отрицает? — Сюнкити сделал вид, что не слышал её слов, и повторил тот же вопрос.
Нацуо мог представить, что Сюнкити часто сталкивается с отрицанием, но он из тех, кто не считает нужным изучать себя. Ему незачем замечать направленное на него недовольство, а главное, не надо задавать себе вопросы, например: «Кто же я?» Всё давно решено. Он — «боксёр».
Нацуо же интуитивно чувствовал, что свойственный Сэйитиро скепсис не чужд и ему самому.
— Он служащий. Нацуо пытался, понемногу повторяя сложные выражения, объяснить, что имел в виду. — Из нас четверых он единственный, кто живёт среди обывателей. Поэтому он обязан любыми способами сохранять равновесие. Общество обывателей неоднородно, Сугимото заодно с ним, когда в баре поднимает пивную кружку. Чтобы противостоять этому, нужно исповедовать индивидуализм. Хор в баре и индивидуализм создают должный баланс, должный контраст. Но сейчас так не получается. Общество обывателей разрослось, механизировалось, стало однородным, превратилось в огромную фабрику-автомат. Индивидуализм больше не годится для сопротивления. Поэтому он пришёл к отчаянному отрицанию. Его похожий на громадный асфальтовый каток, преувеличенный, технический, всеобъемлющий скептицизм, его фантазии о крушении мира, фантазии, тоже подобные чёрному катку, который одинаково выравнивает людей и вещи, — всё это насущная потребность сохранить баланс с обществом и последнее средство ему противостоять. Он один признаёт подобные идеи, один их представляет, и поэтому Сугимото заслуживает называться «самым способным служащим».
В оправдательной речи Нацуо не было и тени насмешки. Мать Сюнкити, ослабляя кимоно на шее, чтобы туда задувал ветерок, опять заговорила:
— О-ох, хороший ветерок… И всё-таки тот, кто любит всё отрицать, — неприятный человек.
Интерес Сюнкити к объяснениям Нацуо уже пропал, он поднялся на ноги, подставил обнажённую грудь речному ветру, будто хотел стряхнуть последние слова матери. Речную воду понемногу затягивали сумерки. Лесная тень на другом берегу замерцала огнями. Вокруг зазвенели и запищали пока малочисленные мошки. Сюнкити задумал прыгнуть. Его манило расстояние до другого берега. Он крепко упёрся левой ногой, и ботинки наполовину погрузились в мягкий ил у кромки воды.
Повернувшись к невидимому противнику, Сюнкити сделал вид, что нацелился ему в живот, и выдвинул левый кулак в ту сторону. Этот показной удар назывался отвлекающим. Когда соперник принял позу, чтобы защитить живот, он внезапно ударил правой рукой ему в лицо. Поза противника изменилась. Он открылся. И тогда Сюнкити, не теряя времени, левой рукой нанёс ему сильнейший удар в живот. То был знаменитый морской двойной удар.
Сюнкити посчитал, что этого недостаточно, чтобы противник рухнул на землю. В кулак он вложил весь вес тела. На речной поверхности почти осязаемо проступила причинённая этим ударом боль, вскоре её унёс ветер.
Сюнкити с гордым видом повернулся к Нацуо:
— Ты знаешь, что это за момент? Прекрасный миг, когда решаешься на хук левой.
Нацуо с трудом разделял радость Сюнкити. Это было так далеко от мира, в котором он жил. Далеко-то далеко, но радость, как пламя, с его красками и формой, он мог распознать. Нацуо запнулся. Он хотел сказать, что и сам знает похожую радость. Когда что-то вдруг застаёт тебя врасплох, вырастает за спиной и хватает за шиворот. Тогда его в этом мире охватывает самое отчаянное отрицание.
Но Нацуо не любил говорить о себе, поэтому он лишь неопределённо улыбнулся и покачал головой.
*Над ними недавно появилась тень. Сюнкити и Нацуо наблюдали за ней, лёжа на спине. Это была молодая женщина.
На высокой части берега, в зарослях тростника, женщина позволила ветру играть со своими волосами. Синяя в клетку блузка с закатанными рукавами, тёмно-синяя облегающая юбка. На фоне вечернего неба её фигурка смотрелась невероятно красиво. Под мышкой она держала тоненькую книжку в белой обложке.
Про её бледное лицо можно сказать: «на подёрнутое сумерками небо вышла вечерняя луна». Губы красные, нос и щёки окрашены цветом сумерек. Наверное, погрузившись в мир мечтаний, она, не замечая их троих, наслаждающихся вечерней прохладой, получала и душевное, и чувственное удовольствие, когда ветер гладил её по белой шее. Может, она ещё и стихи пишет? Но не стоит этого бояться. Поэтические устремления у женщин большей частью чувствительны.
Наверное, ей было лет двадцать пять. Сюнкити, правда, обычно не обращал внимания на женский возраст.
Неожиданно он шёпотом попросил:
— Извини, не мог бы ты довезти мою мать до дома?
— А ты?
— Я остаюсь здесь, один.
Мать с её острым слухом слышала разговор. И извинилась перед Нацуо за то, что он специально поедет провожать её на машине до самого дома. Нацуо предоставил Сюнкити самому себе и перешёл с его матерью по доскам, перекинутым на мелководье, оставив позади речной берег, где в сумерках особенно заметной была белизна камней.
— И так всегда? — садясь в машину, спросил Нацуо тоном сына из хорошей семьи.
Мать, постоянно извиняясь, села в машину. Машина тронулась с места.
— Да, для вас сплошь хлопоты. Но он не представляет, что чувствуют родители. Всё это представлять должна я, — добродушно ответила мать.
* * *У Кёко от отца осталась дача в Каруидзаве. [22] Однако после расставания с мужем она туда не ездила, опасаясь столкнуться с ним. Другая причина была приятнее: дачу летом можно сдать по непомерной цене, получив доход, превышающий затраты на содержание и налог. Так она и сделала по рекомендации Сэйитиро.
Тамико летом редко выходила на работу в бар, а ездила отдыхать на дачу отца в Атами. Отец проводил там зиму, а летом освобождал дачу для своей бестолковой дочери и сам не появлялся. Поэтому Тамико часто приглашала друзей в дом, где было жарче, чем в Токио.
Лето близилось к концу. Решили, что в этот день приедут Кёко, Осаму и Сюнкити. Сэйитиро был занят по службе, Нацуо с головой ушёл в творчество.
Дача отца Тамико представляла собой дом в японском стиле без особых изысков, но на обращённом к морю склоне постройки стояли одна над другой. Интересное сооружение — не назвать ни трёхэтажным, ни одноэтажным. Этот дом прекрасно подходил для детской игры в прятки, поэтому и взрослые могли развлекаться там всласть.
Осаму, спасавшийся от жары у приятеля в Дзуси, прибыл раньше других. Кёко на машине Нацуо, которую вёл Сюнкити, должна была приехать позже.
Тамико знала, что Осаму сразу переоделся для купания и вышел в сад. Она отнесла прохладительные напитки в гостиную и окликнула его, обернувшись к саду. Конечно, это была не совсем гостиная, скорее, широкий дощатый настил, соединяющий прихожую с садом. На нём вразброс стояли шезлонги, и как бы тщательно ни подметали, песок, приносимый на подошвах, сразу проваливался в щели между досками. Танцы, которые здесь танцевали, все называли «дзара-дзара танцы». Их всегда сопровождал скрип песка.