Живая вода (СИ)
— Лучше бы ты меня загрыз, — выпалил юноша.
И наконец-то скрылся с глаз.
— Хотела бы я знать, что там с тобой случилось, — Феликса, кажется, не собиралась никуда уходить. — Давай так. Мяв означает согласие, рык — возражение. Джораакинли говорила с тобой?
— Мау, — выдавил Данатос.
— Ты видел второго Проводника к Острову?
— Мр-рау, — снова подтвердил он.
— Тебя заколдовали шаманы?
Данатос зарычал.
— Ага, — прокомментировала Феликса. — Значит, мать-гора решила проучить?
— Мяу, — ответил оборотень, хотя и сам до конца не был уверен.
— Пойдем в Иллати, — решила чародейка. — Там с ведуньями решим, как тебе помочь…
Данатос снова зарычал, громко и возмущенно.
— Я не дам тебе никому навредить, — нахмурилась Феликса. — Ты что, собрался здесь провести всю жизнь?
Оборотень издал тихое “Р-р-ру”. Феликса вздохнула, будто тоже не была до конца уверена, что сможет снова его остановить, если перевертыш взбесится.
— Может, попробуешь превратиться в кого-то поменьше, раз в человека не получается? — предложила она.
Ни одна из мирных форм не пожелала подчиниться оборотню. Единственное, чего он добился, — слегка уменьшился в размерах.
— Тогда наоборот. Кто твой самый страшный зверь?
Данатос протестующе рыкнул. Феликса умоляюще смотрела на него. “Ни за что, — подумал оборотень. — Пума может наворотить дел, но рогатый саблезубый тигр изничтожит вообще всех!”
— Джораакинли не освободит тебя просто так, — напомнила чародейка. — Давай, смысл явно в этом.
Данатос встряхнулся и снова недовольно заворчал. Но все-таки решился призвать монстра. Магический рогатый кот откликнулся мгновенно, будто ждал все это время своего часа. Данатос испуганно замер, ожидая новой вспышки первобытной ярости, но она так и не случилась. Наоборот, мысли стали проясняться. “Уже что-то, — подумал полиморф. — А то если так дальше пойдет, я вообще не смогу…”
— Я слышу твои мысли, — Феликса радостно всплеснула руками. — Практически без усилий!
“Кошмар, — решил Данатос. — А если я подумаю что-то не то?”
— Что, например? Что Джареки лучше смотрелся бы без головы? — не удержалась Феликса.
“Это удар ниже пояса! — возмутился оборотень. — Я вовсе не желал ему смерти! Я разозлился, но… Кого я обманываю! Если бы не ты, я бы точно его убил”.
— Я не одобряю такие воспитательные меры, даже от высших сил, — ответила Феликса. — Ты наверняка был под наваждением от матери-горы.
“Это неважно. Я не хочу быть таким”.
— Очевидно, смысл в том, чтобы ты смирился с собой, — напомнила Феликса. — Ты противишься, поэтому не можешь вернуться к человеческому облику.
“Я должен радоваться тому, что могу из-за эмоций убить кого-то, кто не сделал мне ничего плохого?!” — мысль сопровождало глухое рычание.
— Ты должен принять это как данность! — чародейка повысила голос. — И учиться контролировать эмоции!
Внятные мысли снова перемешались в водоворот злости, отчаяния, паники. Только вид Феликсы перед глазами помогал Данатосу оставаться в себе.
— Я тоже чудовище, забыл?! — продолжала наступать девушка. — И поопаснее, чем ты! Мне недостаточно контролировать эмоции! Скоро у меня вообще их не будет!
В ответ раздался громогласный рев. Данатос окончательно перестал понимать, что с ним творится — ему просто было очень, очень погано. Он должен ей помочь. Вместо этого он снова вынужден бороться с проснувшимся зверем.
— Прекрати сражаться сам с собой! — Феликса и без оформленных в слова мыслей видела, что творится в его голове. — Ну! Чего хочет твой зверь? Ты должен ему доверять! Дай ему то, что он требует!
Данатос растворился в круговерти запахов, образов, желаний.
Феликса же увидела, как глаза оборотня разгорелись темным золотом, и тот с диким воем умчался куда-то в заросли.
Он спешил на север, откуда к Серебристым Форелям постоянно приходило зло.
Глава 3. Кровь и серебро
Брисигида искусала себе ногти едва не до мяса. Прошла пара дней с тех пор, как Данатос снова сбежал, и наступило новолуние. Последний шанс спасти Ринну. Охотница и ее пес уже крепко спали. Жеребца Феликсы и храмовых питомцев увели подальше, чтобы не пугать животных астральной энергией.
Жрица приготовила всё для ритуала очищения, но не могла избавиться от ощущения, что забыла о чем-то важном. Они с Марондой изучили книгу огнепоклонников вдоль и поперек и нашли подтверждение большинству своих предположений о демоне. И даже о том, как с ним справиться. Шрамы Ринны и правда могли считаться чем-то вроде маяков для существа с одного из астральных планов, причем существа однозначно хаотичного и злонамеренного — но при этом весьма желанного для сектантов Инсендарэ Муэрте из-за своего могущества.
Очищение — или уничтожение — таких маяков должно было решить проблему. Маронда высказывала сомнения по поводу достаточности таких мер, но не настаивала, потому что не знала, чем можно дополнить ритуал очищения. Ничего более надежного в жреческой магии никогда не придумывали, а Брисигида подобными техниками владела в совершенстве.
И все равно жрица извелась, раз за разом проверяя детали ритуала и подстройку под огненную природу демона.
Брисигиду немного успокаивало то, что Хандиа и ее ведуньи тоже тщательно подготовились. Святилище Форелей уставили чашами с речной водой. Каждую освятили серебром и молитвой местным духам.
Брисигида тоже молилась Великой Матери, но привычного воодушевления не чувствовала. Сложные кристаллические структуры, в которые вплетались потоки святой силы, по идее, должны очистить батальон подвластных демонической скверне. Однако ясность мысли, что ощущал зачарователь при освящении, тоже не снизошла на жрицу. Она всё делала механически, методично, верно — но совершенно бесчувственно и бездумно.
— Нам бы немного света, — шепнула Брисигида Хандие и тут же поняла, что сморозила глупость. “Не зажигать же свечи при демоне огня? Да и магия его может спровоцировать…” — одернула она себя.
— Свет придет, — заверила ее старшая ведунья. — Смотри, уже летит.
Через крохотные зазоры меж ветвями, сплетавшими стены святилища, пробирались тонкокрылые искорки. Светлячки рассаживались на краях чаш, липли к любой поверхности. Вскоре их стало так много, что Брисигида без труда могла рассмотреть серебряные амулеты в глубоких чашах.
— Как вы их призвали? — изумилась жрица.
— Их присылает мать-гора для важных дел, — объяснила одна из младших ведуний. — Раз светоносные здесь, значит, Джораакинли услышала и благословила.
Брисигида сникла. Своих привычных знаков — певчих птиц вокруг и теплеющих пальцев — она так и не получила. “Мама, что же я делаю не так?” — в который раз за вечер взмолилась жрица. Ответа не последовало — да и едва ли его стоило ждать жрице в такой душевной смуте, какая одолевала Брисигиду.
— Пора, — скомандовала она сарданкам из племени Серебристой Форели. — Я начну запев.
Богиня даровала жрице кроткий певческий голос, взлетающий резкими, пронзительными вибрациями на высоких нотах. К этим высотам и стремилась гармония очищающего ритуала — витиеватое сплетение звуков, жестов и усилий воли. Брисигида вела мелодию, не размыкая губ. Маленькие тонкопалые кисти рисовали глифы на поверхности воды в самой крупной чаше на алтаре.
Ритуальную молитву подхватили более низкие голоса, вторя каждому интервалу. Отражения светлячков расплескались по плетеным стенам.
Ринна застонала на лиственном ложе в центре святилища. Бугры шрамов расцветали киноварно-алыми пятнами и тут же гасли, мигали, как отражения звезд на волнах, сминались и неохотно расправлялись. Охотница вздрогнула: лицо разгладилось, а от шрамов остался тревожный темно-розовый румянец.
Когда голос Брисигиды взвился в кульминации, Ринна закричала.
Гладкая кожа запылала белоснежными раскатами, как забытый в горне клинок. Охотница затряслась в пароксизме судорог, выгнулась противоестественной аркой и застыла так, раскинув руки со скрюченными пальцами: одна половина в глубоких тенях, почти черная; другая, где были шрамы, — раскаленная добела. Под изогнутой спиной дрожал искривленный скверной воздух.