Райские птички (ЛП)

Он резко дернул мой стул назад, поворачивая его перед собой.
— Потому что, — прошептала я. — Ты коллекционируешь красивые мертвые вещи. Они важны для тебя.
Его руки легли на мои колени, с силой раздвигая их.
— Нет, я коллекционирую уникальные мертвые вещи, — пробормотал он. — Совсем недавно появилась одна совершенно бесценная вещь. Не совсем живая, но…
— И не совсем мертвая, — прохрипела я.
— Вот именно.
Он чувствовал, что я хотела. Его возбуждение, давящее на брюки, показывало, что хотел он.
Я хотела. Мне очень этого хотелось. Моя кровь умоляла вместо меня.
— Есть еще одна проблема, — заметил он.
— А… дети? — выдохнула я.
Эти слова отрезвили меня. Невинные чистые существа, которые не дороже долларов на счетах, не дождались своего будущего… Их просто уничтожили.
Его глаза слегка ожесточились, в них мелькнуло что-то похожее на гнев.
— Я не убиваю людей, пока они не вырастают, — ответил он. — Дети не люди, пока не примут решение, которое превратит их во взрослых.
— И какое же это решение? — спросила я.
Дети все время принимают взрослые решения, но это не значит, что они заслуживают смерти, как взрослые. И такое часто происходит в этом жестоком и холодном мире.
Я просто молилась, чтобы этого не случилось в холодном и жестоком мире Лукьяна.
Лукьян пристально посмотрел на меня.
— Я не убиваю детей, — повторил он. — Я жду, пока они не станут взрослыми.
Его пальцы впились в мои коленные чашечки так, что там опять останутся синяки. Я была гротескно счастлива по этому поводу. Его прежние отметины постепенно исчезали, и я паниковала, желая, чтобы их заменили другими.
— Во всяком случае, не так уж много контрактов заключают на детей, — продолжал он. — Я отслеживаю IP-адрес тех, кто принял заказ, а затем иду и уничтожаю их.
Должно быть, он заметил что-то в моем взгляде — он смягчился.
— Не позволяй этому дать себе надежду на искупление. Не думай, что где-то во мне есть доброта. Это было бы глупо.
Он наклонился вперед, достаточно близко, чтобы я почувствовала правду в его словах. Правду в опасности. Его древесный запах окутал меня, и я разглядела каждый дюйм его точеного лица, когда он приблизился, пока его губы не коснулись моих.
— Глупо и трагично, — прошептал он.
А потом он исчез.
Я моргнула ему в след.
Это становилось слишком обычным делом.
Наверное потому, что всё становилось слишком реальным. Слишком опасным.
Но я все равно последовала за ним.
***
Я знала, что найду его в мертвой комнате.
Теперь она привлекала нас обоих. Окруженная прекрасными трупами, отвлекая нас от нашего общего уродства. Мы никогда не будем такими красивыми, как эти птицы, даже после смерти. За те дни, что его не было, я провела здесь несколько часов, восхищаясь покоем. Я чувствовала себя здесь как дома.
Никогда у меня не было такого чувства. Я даже не подозревала о существовании такого чувства.
И здесь, в месте, которое должно было меня убить, я нашла свой дом.
Хотя он стоял ко мне спиной, я поняла, что он услышал, как я вошла. Он стоял перед другой рамкой. Через его плечо мне была видна птица с такими блестящими перьями, что они казались сотканными из шелка. Голова была переливающейся, почти голографической сине-зеленой с фиолетовыми крапинками. Хвост состоял из двух очень длинных темно-фиолетовых перьев.
— Астрапия принцессы Стефании, — сказал он, не поворачиваясь и не двигаясь. — Эндемичный вид горных лесов Папуа — Новой Гвинеи. Самец, — он кивнул в сторону рамы. — Обнаружен человеком по имени Карл Ханштейн в тысяча восемьсот восемьдесят четвертом году. Назван в честь бельгийской принцессы Стефании.
Я ждала продолжения. Потому что с Лукьяном всегда было что-то большее.
Но на этот раз больше ничего не было.
— Неужели ты думаешь, что единственный способ обладать прекрасными вещами — это убивать их? — прошептала я ему в спину.
Он повернулся, и в тот же миг его глаза впились в мои.
— Я так не думаю. Я это знаю. Чудовище не может прикоснуться к красоте и погладить ее, как обычный человек. Он может только раздавить ее. Уничтожить. Единственный способ обладать ей — это сначала сохранить ее в собственном прекрасном великолепии. Потом убить. Нельзя причинить боль мертвому существу.
Слова утонули, повиснув в воздухе, как туман после дождя.
— Тебе тоже, — прошептала я, встретившись взглядом с глазами, которые, как я начинала понимать, не были пустыми.
Голубые радужки превратились в мрамор.
— Вещи не причиняют мне боли, Элизабет. Я причиняю боль, — угроза в его словах была очевидной, но она не отпугнула меня так, как он хотел.
— Ты спас мне жизнь, — сказала я, опустив глаза и с беспокойством теребя ткань брюк. — И не один раз.
Он посмотрел на меня, затем на мою руку, теребящую нитку. Его глаза остались там. Я знала, что его беспокоило.
Моя слабость.
Ему не нравилось, когда его одаривали слабостью. Теперь это было неизбежно, потому что он должен стать свидетелем не только моей, но и своей… Я была его слабостью. Потому что я сидела здесь и ковырялась в штанах. Потому что я была здесь. А не там, где бы я оказалась после того, как пуля вонзилась мне в череп и моя кровь залила бы весь белый ковер, если бы он сделал то, на что заключили контракт.
Ничто.
Именно туда я бы и отправилась. В черное ничто. Небеса придумали только как концепцию для живых, страдающих от потери близких.
Но я знала, что это не правда.
Он все еще смотрел на меня. Человек, который не отправил меня в никуда, все еще способен на это. Но каким-то образом, прямо сейчас, он заставляет меня чувствовать так, словно я что-то значу. Как будто я кто-то, а не пустая оболочка, которая целый год бродила по скелетам фермерского дома.
— Я не спасаю людей, — сказал он ровным холодным голосом. — Я их убиваю.
— Это не может быть правдой, — тихо сказала я. — Потому что я не умерла.
От его взгляда у меня кровь застыла в жилах.
— Ты тоже еще не совсем живая, — слова были ровными и бесстрастными. Их значение было гораздо важнее. Потому что он говорил, что существовать — как я — это не жизнь.
Я выбралась из этой постели, но моя искалеченная и истерзанная душа все еще была в комнате, увядающая, одурманенная наркотиками, висящая между этим миром и ничем.
— Но ты любишь только мертвых, — прошептала я. — Так что, может быть, я не хочу быть совсем живой. Может быть, мне нужно немного умереть, чтобы ты мог меня любить.
Я не была шокирована своими словами. А может, и была. Потому что только здесь, сидя между этим миром и ничем, я осознала это.
Я бы сохранила свою душу иссохшей, искалеченной и почти мертвой, если это единственный способ быть любимой им. Или, может быть, я знала, что меня можно только сломать и искалечить, и он тоже это знал, и именно поэтому не убил меня. Не могу сказать, что его это волновало. Моя душа, измученная и разбитая, едва ли способна на любовь.
Я хваталась за эмоциональные соломинки, на самом деле за обрывки, своих чувств к нему. Они каким-то образом наполняли меня.
Возможно, мне суждено было сломаться.
Что бы это ни было, мои чувства все равно были там. Он заполнял все зазубренные части меня.
Но я не понимаю, кто я для него, кроме как аномалия нормального мира. Этот огромный дом служил чем-то вроде клетки, в которой меня держали. Лукьян смотрел на меня. Овладевал мной.
Но он не любил меня.
Самое нормальное, что он мог сделать, — это не убить меня.
Но мне было все равно.
Особенно когда он пересек разделявшее нас расстояние, взял мое лицо в ладони и поцеловал.
Особенно когда он сорвал с меня всю одежду и трахнул на полу мертвой комнаты.
***
— Ты страдаешь гибристофилией? — спросил он, и этот странный вопрос нарушил тишину, которая уютно окутала воздух в течение нескольких часов после нашего общего оргазма.
В какой-то момент мы переместились из мертвой комнаты в его спальню. Мой разум помнил только вспышки того момента. Но этот вопрос потряс меня до глубины души.