Райские птички (ЛП)

Три дня спустя
Когда я вошла в столовую, он сидел там. Как и в прошлый раз.
В последний раз он исчез и появился без объяснения причин.
Но это было не так, как в прошлый раз.
Потому что после прошлого раза он трахнул меня на обеденном столе.
Он выдрал из меня все, что я могла дать, и когда он ушел, то забрал это с собой. Он пригласил этих людей в свой дом и заставил меня стать свидетелем их уродства.
А потом я проснулась на следующий день, а его уже не было.
Никакой записки.
Ничего.
Я провела эти дни в подвешенном состоянии, гадая, куда он делся. Может, он улизнул ночью, а может кто-то украл его?
Я не думала, что могу чувствовать себя более опустошенной.
Спустя три дня Лукьян доказал мне, что я ошибалась, когда его глаза встретились с моими.
Было больно. От его жестокости. От того факта, что он просто кивнул со своими жесткими глазами и пустым взглядом, когда я вошла в комнату.
Я застыла на месте. Не так, как в прошлый раз. Я не могла делать вид, что мне все равно. А нужно было. Чтобы защитить себя. Чтобы создать иллюзию силы. Чтобы не быть такой чертовски жалкой.
— Сядь, Элизабет, — мягко приказал он.
Мне хотелось сопротивляться. Кричать, что у него нет власти приказывать мне. Но я оказалась на стуле перед тем, как поняла, что происходит. Жидкость вина скользила по моему горлу, прежде чем я осознала, что моя рука обхватила бокал.
Лукьян пристально наблюдал за мной, не сводя глаз с моего горла, когда я сделала два больших глотка.
Вино было гладким. Слегка лесистым. И не очень приятным.
Я поставила бокал обратно.
— Где ты родился? — я задала вопрос, который уже несколько недель не давал мне покоя, вместо более насущного: «Где, черт возьми, ты был?»
Быстрая череда морганий с другого конца стола, была единственным показателем его удивления.
Он ответил не сразу. Конечно. Он взвешивал последствия того, что сказать. Выстраивал причины, по которым я задала этот вопрос. Подбирал, какую частичку себя откроет ответ на этот простой вопрос.
Я ждала.
— В место, которое больше не существует, — сказал он. — Мертвое место.
И снова я ждала.
Он заставил меня ждать.
— Он назывался Кадыкчан*. Теперь он называется «ничто», потому что это дом только для призраков.
Он снова сделал паузу, и я продолжала молчать, используя его собственную тактику, чтобы вытянуть из него информацию. Я даже не ожидала, что это сработает. Но можно же как-то застигнуть его врасплох.
— Сам город начинал свою жизнь как исправительно-трудовой лагерь, или скорее, тюрьма, — продолжал он. — Как и большинство в этой области. Сталин открыл его в 1930-х годах. Через него протекает река Колыма, а также есть доступ к месторождениям полезных ископаемых и золота. Кровь и смерть просочились в фундамент моей родины. Кадыкчан приветствовал своих жителей обещанием страданий. Традиция, которая продолжалась еще долго после того, как город перестал быть тюрьмой, — он отхлебнул из стакана. Вонзил нож в свой салат.
Я нет. Мои руки были сжаты в кулаки и лежали на бедрах. Я молчала. Я ждала большего. Отчаянно нуждалась в новых обрывках информации о том, как этот человек, с которым я оказалась в ловушке, стал монстром.
Он дал мне информацию в своей обычной Лукьяновской манере: какое-то научное объяснение истории.
— Место, которое было базой страданий для всех жителей Кадыкчана, шахта, была костяком общины до конца восьмидесятых. Советский Союз развалился. И пришел предвестник гибели. В тысяча девятьсот девяносто шестом году на шахте произошел взрыв, в результате которого погибли двадцать семь человек. Когда ушли последние жители, они буквально подожгли город, — листья салата хрустели в его закрытом рту. — Конечно, я уехал задолго до этого.
Я слушала историю города, очень похожую на воскресный вечерний выпуск новостей. Но с меньшими эмоциями.
— А как же твоя семья? — спросила я.
Он положил вилку.
— Элизабет, что даст тебе знание моего прошлого?
Я уставилась на него.
— Знание — это сила, — сказала я.
Он покачал головой.
— Сила есть сила.
Звон столового серебра по тарелкам заглушил рикошетирующую боль наших слов.
Его слов.
И я была единственным человеком, кто чувствовал боль от них.
Надо было обидеться на его нежелание открыться мне. Но обиднее, что он считает меня не настолько важной, чтобы делиться подробностями своей жизни и детства. Вот что больно. Наверное, это было почти так же ужасно, как и мое взросление.
— Мне любопытно, — сказал он наконец, разрывая нити гобелена*, который я пыталась выстроить в своей голове. — Почему ты оставалась со своей семьей и позволила им насильно выдать тебя замуж, — он сделал паузу, и я позволила его словам и сопровождающему их тону пронзить мою кожу. — Я предполагаю, что у тебя не было того же самого… состояния, как сейчас? Это результат твоей процедуры?
Я проглотила ком в горле.
— Процедуры, — повторила я. — Да, — сказала я, обдумав множество других вещей, чтобы ответить на это. — Агорафобия развивается от сильной эмоциональной или физической травмы. Это появилось после той самой… процедуры.
Он не клюнул на приманку и не вздрогнул от моего тона. Он ждал. Он задал мне вопрос и ждал ответа. Мне очень не хотелось отвечать и давать ему больше примеров того, какая я жалкая.
— Ты хочешь спросить, почему я не убежала? Не попыталась? — наконец сказала я.
Он коротко кивнул.
— Возможно, институционализация*, — ответила я. — Моя тюрьма была моим домом так долго, что я не знала ничего, кроме решеток, — я сделала паузу, делая глоток воды, несмотря на то, что было очень трудно глотать. — Или более точный и упрощенный ответ на твой вопрос — тот, который ты уже знаешь. Трусость.
Он не двигался.
— Было бы здорово, если бы я набралась сил, чтобы бороться за свою жизнь. Но это не реально. Герои и храбрость — это для кино, для фантастики. В реальности ты либо трус, либо злодей.
Он не произнес ни слова. Мы продолжали делать вид, что едим.
Я решила, наконец, ухватиться за это вымышленное мужество.
— Где ты был?
Он ответил не сразу. Это было бы слишком просто. Он не собирался давать мне что-либо легко, я поняла это.
— Ездил по контракту, — легко ответил он.
Я ждала продолжения. Больше он мне ничего не сказал.
— Убивал кого-то, — уточнила я.
Он кивнул.
— Кого?
Его глаза встретились с моими.
— Разве это имеет значение? Тебе не интересен сам человек, тебе интересно само действие, да?
Я прикусила губу. Он наблюдал за мной. Сосредоточенно. Так сильно, что желание, которое я пыталась подавить с той минуты, как вошла в комнату, подпрыгнуло у меня в животе. Мое сердце забилось быстрее. Дыхание стало поверхностным.
— Нет, — сказала я сквозь волны своего желания. — Нет, я так не думаю. Я с самого начала знала, кто ты и что ты.
Его глаза впились в меня.
— Ты убиваешь женщин? — спросила я дрожащим голосом.
Он даже не моргнул.
— Я не делаю различий между полом, расой или религией.
Я издала звук, похожий на фырканье.
— А, так ты либеральный киллер.
— Тоже самое, что заключать контракты с женщинами, которые заказывают убить мужчин, — сказал он. — Думаешь, женщины слабее? — он покачал головой. — Я знаю, что ты в это не веришь, потому что сидишь передо мной. Человек, который прошел через все, что ты пережила, скорее всего, давным-давно проглотил бы пулю. Так что это не твой аргумент.
Я моргнула от почти комплимента. Он не считал меня слабой и жалкой, в чем я была так уверена несколько минут назад, когда он спросил, почему я не сбежала.
— Они… они… — я поперхнулась. Лукьян ждал. — Они были красивыми?
Он поднял бровь.
— Некоторые. В особенности. Почти все они были достойными порицания людьми. Ну, то, что ваше общество сочтет предосудительным. Я не судья и не присяжный, а всего лишь палач, — его глаза не отрывались от моих. — И самые красивые были те, у кого больше всего ран на душе, — он отхлебнул из стакана. — Но, как я уже сказал, это не моя область знаний, — он поставил стакан на стол, встал и подошел ко мне. — А почему их физические качества тебя волнуют, солнышко? — никто другой не заметил бы крохотного смягчения в его тоне — я едва заметила, но оно было.