Бабочка на ветру
Конечно, лучший выход для нее — уехать из Симоды, оставив все трагические воспоминания, и вернуться в Мисиму. Там ее наверняка снова примут гейшей в то же увеселительное заведение, которое она недавно оставила.
Но нет, об этом не может быть и речи! Окити твердо вознамерилась навсегда остаться в Симоде — именно тут похоронили Цурумацу, и ей хочется всегда быть рядом с ним. Стоя у его могилы, она поклялась, что больше никогда его не оставит. И если «Антёку-Ро» даст ей возможность остаться в Симоде, что ж, она согласна быть его хозяйкой.
Окити уже пыталась один раз заняться честным трудом — сразу после того, как она покинула американское консульство. Но из этого ничего не получилось из-за того, что жители Симоды ни в чем не стали ее поддерживать. Теперь-то она мудрее: хорошо понимает, что ей придется нелегко, но уже не питает на свой счет никаких иллюзий. Конечно, ее питейное заведение скоро превратится в игорный дом и посещать его станут лишь те, кто интересуются запретными развлечениями. В конце концов, она «наложница иноземного дьявола», да еще и выброшенная им за ненадобностью, — чем бы ни занялась, это пятно останется на ней навсегда.
Итак, Окити решилась начать свое дело в Симоде во второй раз. Но, в отличие от салона-парикмахерской «Йуме», «Антёку-Ро» Окити никогда не любила, а потому и не вкладывала в него душу, работала, можно сказать, только в силу необходимости.
Пусть «Антёку-Ро» станет притоном,Пусть потакает чужим желаниям,Иначе мне просто не выжить.Именно это стихотворение Окити написала накануне открытия «Антёку-Ро»; сегодня его можно увидеть и прочитать в музее в Симоде, посвященном памяти этой поразительной женщины, с такой удивительной судьбой. «Антёку-Ро» располагался в Симоде на улице Байка-Мати. Он находится там и по сей день — молчаливый памятник трагической, многострадальной жизни Тодзин Окити.
Многие сегодняшние туристы в Симоде, проходя мимо «Антёку-Ро», возможно, представят себе шумные попойки и развязных, сквернословящих гуляк, веселившихся здесь сто лет назад. И саму Окити — суетится вокруг клиентов, чарует их своим искусством гейши. Но при этом ее разрисованное лицо всегда остается холодным и равнодушным к происходящему вокруг — все ее истинные чувства скрыты под слоем грима…
Те, кто наделен хорошим воображением и умеет фантазировать, наверное, представят себе и хриплый смех похотливых пьяниц, пирующих за стенами этого исторического здания, увидят темный силуэт Окити, заснувшей от усталости и выпитого саке за одним из столиков ранним утром. Это случалось сразу после ухода последнего посетителя, когда у Окити не оставалось ни сил, ни возможности притворяться и дальше. Тогда она попросту устраивалась за ближайшим столиком, роняла голову на столешницу и отключалась.
На первом этаже в «Антёку-Ро» у Окити была своя комнатка, устланная татами. Она помещалась недалеко от входа, рядом с помещением, где посетители трактира оставляли обувь, меняя ее на тапочки. Почти каждый день Окити приходила в эту комнатку, где могла просиживать часами, попивая саке и исполняя грустные мелодии на самисене — традиционном инструменте гейш.
Людей, проходящих мимо «Антёку-Ро», она провожала отсутствующим взглядом, что-то невнятно напевая. В отличие от нее все они имели семьи, привязанности, цели в жизни и, самое главное, будущее. Иногда кто-нибудь из прохожих останавливался, смотрел на нее и громко шептал что-нибудь оскорбительное в адрес хозяйки увеселительного заведения. Иногда случалось и так, что наиболее сварливые сплетницы открыто плевали в сторону Окити, выражая таким образом презрение к ней.
Но Окити не обращала на них никакого внимания, продолжая безучастно наигрывать печальные мелодии, как будто и не существовало вокруг нее никого. Постепенно жители Симоды стали привыкать к ней и ее незамысловатым привычкам и в свою очередь тоже перестали обращать внимание на сидящую у входа женщину, неизменно играющую на самисене что-то очень уж грустное. Вышло так, что Окити стала жить в своем собственном мире, отделенном от всех, и те, кто не входили в него, не только не могли понять Окити, но даже и дотронуться до нее физически.
Ее равнодушие к внешнему миру и выдержка, достойная восхищения, приводили жителей Симоды в замешательство, а у некоторых вызывали панический страх. Матери запрещали детям приближаться к «Антёку-Ро» и пугали его хозяйкой малышей, уверяя их, что эта страшная женщина из-за своего распутства сначала превратилась в ведьму, а потом в довершение всего еще и сошла с ума.
Окити сознавала и то, что со смертью Цурумацу что-то внутри у нее сломалось. При жизни, сколько бы раз обстоятельства ни разлучали их, он всегда оставался частью ее души, а без него она словно потеряла ее. И только телесная оболочка продолжала существовать, плавно переходя из одного дня в другой, бесцельно убивая время.
Затем ее снова начали преследовать кошмарные сны: каждую ночь она видела черную воду, смыкающуюся над ней. Всякий раз начинала задыхаться, и ее неизменно тянуло куда-то вниз, на дно… Иногда она спокойно опускалась, не пытаясь сопротивляться неведомым силам. В прохладной, спокойной воде даже испытывала нечто вроде облегчения. Окити расслаблялась, позволяя темному потоку затягивать себя все глубже в непостижимую пучину. Иногда получалось так, что начинала отчаянно бороться за свою жизнь, и тогда просыпалась в холодном поту, понимая, что задыхается, ей явно не хватает воздуха…
Теперь Окити почти не бывала в своей уютной комнатке — вдруг стала чувствовать, что стены комнаты будто душат ее. Ей требовалось постоянно выходить на улицу, чтобы побыть среди людей, и это при том, что они продолжали отвергать ее и отпускать в ее адрес язвительные замечания. Но она привыкла и к этому, приноровившись наблюдать за людьми и в то же время не подходить к ним слишком близко. Так и жила, телом принадлежавшая к жителям Симоды, но духовно отделенная от них огромной пропастью.
И все ее бывшие соседи и друзья, похоже, тоже смирились с мыслью, что Тодзин Окити будет отныне постоянно попадаться им на пути. Чаще всего, правда, ее по-прежнему видели сидящей у входа в «Антёку-Ро»: она, как всегда, пила саке и тоскливо бренчала на самисене. Впрочем, все прохожие были вынуждены, хотя и неохотно, признать, что эта женщина выглядит элегантно и привлекательно даже в пьяном виде. Прошло еще какое-то время, и Окити приобрела в поселке прозвище «неприступной ледяной девы».
Дни шли своим чередом, и Окити стали одолевать новые страхи. Теперь она внушила себе, что в нее вселился какой-то дух, и она стала бояться сама себя. Он словно издевался над несчастной женщиной, постоянно насмехался над ней, подгоняя вперед по разрушительной дорожке пьянства. Неумолимо двигалась она к бездонной пропасти, и теперь ей стало казаться, что ее прокляли и потому она не в состоянии справиться с назойливым духом — вселился в нее и не собирается покидать ее тело.
С этой поры дух саморазрушения начал одерживать верх над ней; у Окити окончательно пропал тот хоть и малый интерес к работе в «Антёку-Ро», который загорелся в ней в самом начале работы. Она перестала обращать внимание на все, что происходит в ее питейном заведении, и сама все больше втягивалась в беспробудное пьянство. Вместо умершего Цурумацу ее новым задушевным другом стала бутылочка саке.
Более того, вскоре Окити стала открыто ненавидеть «Антёку-Ро» — это заведение стало для нее символом разврата и разложения. Она питала отвращение к тем мужчинам, которые, позабыв о собственных семьях, приходили сюда, чтобы отобедать с женщинами сомнительного поведения, каких неизменно приводили с собой, или напиться до потери чувств. Прошло какое-то время, и Окити стала пить саке больше, чем успевала продать за день.
Когда у нее наступали дни просветления, изливала печальные мысли в стихах. Стопочка небольших листков хранилась у нее в заветной лакированной шкатулке, и она аккуратно заполняла их красивым почерком, как ее учили еще в те времена, когда она постигала искусство гейши. Эту черную шкатулку сама называла «сердцем Окити».