Пародия

Сергей ГОРОДЕЦКИЙ 
 
 
Стоны-звоны, перезвоны, дили-дон-колокола.
 
Стены выбелены бело.
 
Мать игуменья имела
 
длиннорогого, серого, тонконогого козла.
 
 
 
Ах, леса мои родные,
 
зелень, кудри, купола,
 
вы раскройтесь, вы впустите,
 
спрячьте серого козла.
 
Надоело бегать зря
 
по лугам монастыря.
 
 
 
Ух, трещало, ух, щелкало.
 
Волка зелены глаза.
 
Повалили, раскрошили,
 
только ножки пощадили.
 
Только ножки да рога
 
мать-игуменья собрала.
 
Жарко свечка запылала,
 
свечка чиста четверга.
 
 
Саша ЧЕРНЫЙ 
 
 
Убивалась старуха над козликом серым.
 
(Плачь, чтоб тебя разорвало.)
 
Рожки целует (ну и манеры).
 
Тьфу, даже мне жалко стало.
 
 
 
И чего смотрела старая дура?
 
Убежал ведь под самым носом.
 
Ну, а в лесу, брат, волки — не куры,
 
Неприкосновенность личности у них под вопросом.
 
 
 
Любила, отдавала последнюю крошку,
 
Да волкам козла и скормила.
 
Оставили бабушке рожки да ножки.
 
С волчьей стороны и это очень мило.
 
 
Игорь СЕВЕРЯНИН 
 
 
У старушки колдуньи,
 
крючконосой горбуньи,
 
козлик был дымно-серый, молодой, как весна.
 
И колдуньино сердце
 
в тихо грезовом скерцо
 
трепетало любовью, как от ветра струна.
 
 
 
На газоне ажурном
 
златополднем пурпурным
 
так скучающе-томно козлик смотрит на лес.
 
Как мечтать хорошо там,
 
сюпризерным пилотом
 
отдаваясь стихийно тишине его месс.
 
 
 
Ах, у волка быть в лапах
 
и вдыхать его запах —
 
есть ли в жизни экстазней, чем смертельности миг.
 
И старушке колдунье,
 
крючконосой горбунье,
 
подарить импозантно лишь рогов своих шик.
 
 
Владимир МАЯКОВСКИЙ 
 
 
Скрипела старуха
 
телега словно:
 
кха, кхе, кхо, кхи.
 
Великолепно мною уловлены
 
старухины все грехи.
 
Дрянной старухиной хаты возле
 
разрушенный
 
был
 
хлев.
 
Маленький, миленький серенький козлик
 
валялся там на земле.
 
Вздумалось козлику в лес погуляти.
 
 Какое же дело мне?
 
Но я, старуха,
 
аккумулятор
 
загубленных козьих дней.
 
А мне козлы, те, кого обидели,
 
всего роднее и ближе.
 
Видели,
 
как собака бьющую руку лижет?
 
Напали на козлика серые волки,
 
душу кровью облив.
 
Встала дыбом,
 
испуганным, колким,
 
седая щетина земли.
 
Остались бабушке рожки да ножки.
 
Теперь ей козел какой?
 
В алтаре
 
альтами
 
звезды крошки:
 
со свя-ты-ми
 
у-по-кой…
 
 
Александр ВЕРТИНСКИЙ 
 
 
 
Куда же вы ушли, мой серенький, мой козлик,
 
с бубенчиком на лбу и с лентой на рогах?
 
Грустит ваш сад. Наннет-старушка плачет возле
 
об умершей любви, о майских прошлых днях.
 
 
 
В последний страшный час я видел вас так близко,
 
в далекий темный лес вас мчал кабриолет.
 
Под тяжестью волка потом вы пали низко,
 
лишь ножки и рога оставив для Наннет.
 
 
Сергей ЕСЕНИН 
 
 
Рязанские лощины,
 
коломенская грусть.
 
Одна теперь в долине
 
живу я и томлюсь.
 
 
 
Козел мой златорогий
 
гулять умчался в лес.
 
И свечкой четверговой
 
горел окрай небес.
 
 
 
Рычали гневно тучи,
 
мотали головой,
 
уступы тьмы дремучей
 
глотали тучий вой.
 
 
 
Я проклинаю Китеж
 
и тьму его дорог,
 
восстал бездонный вытяж,
 
разорван козий бог.
 
 
 
Стучали волчьи зубы
 
в тарелки языков.
 
Опять распят, погублен
 
козлиный Саваоф.
 
 
 
О лебедь гнутых рожек
 
и ножек серый гусь!
 
Рязанские дорожки,
 
коломенская грусть.
 
 
  
Из цикла «Веверлеи»
 
Александр БЛОК 
 
 
Пошел купаться Веверлей,
 
Оставив дома Доротею.
 
С собою пару пузырей
 
Берет он, плавать не умея.
 
 
 
И он нырнул, как только мог,
 
Нырнул он прямо с головою.
 
Но голова тяжеле ног,
 
Она осталась под водою.
 
 
 
Жена, узнав про ту беду,
 
Удостовериться хотела.
 
Но, ноги милого в пруду
 
Она, узрев, окаменела.
 
 
 
Прошли века, и пруд заглох,
 
И поросли травой аллеи.
 
Но все торчит там пара ног
 
И остов бедной Доротеи.
 
 
 
Там каждый вечер в час назначенный.
 
Среди тревожащих аллей,
 
Со станом, пузырями схваченным,
 
Идет купаться Веверлей.
 
 
 
И медленно пройдя меж голыми,
 
Заламывая котелок.
 
Шагами скорбными, тяжелыми
 
Ступает на сырой песок.
 
 
 
Такой бесстыдно упоительный,
 
Взволнован голубой звездой.
 
Ныряет в воду он стремительно
 
И остается под водой.
 
 
 
Вздыхая древними поверьями.
 
Шелками черными шумна,
 
Под шлемом с траурными перьями
 
Идет на пруд его жена.
 
 
 
И ноги милого склоненные
 
В ее качаются мозгу,
 
И очи синие, бездонные
 
Цветут на дальнем берегу.
 
 
 
И странной близостью закована,
 
Глядит на темную вуаль,
 
И видит берег очарованный
 
И очарованную даль.
 
 
 
И в этой пошлости таинственной
 
Оглушена, поражена,
 
Стоит над умершим единственным
 
Окаменевшая, одна.