Изгой (СИ)

Ибо нет у меня иного выхода – этот бородач из ссылки рано или поздно вернется, ему вдовая царица Наталья Кирилловна из рода Нарышкиных по гроб жизни обязана. Потому что удачно он ее замуж за московского царя Алексея Михайловича выдал, недаром я его в горячке сутенером назвал. И хорошо, что этого слова здесь не знают – убили бы меня особо жутким способом. Четвертовали на запчасти, или на кол посадили.
И то в Москве сочли бы такую казнь гуманной, за «оскорбление царского величества»!
У той царевич малолетний подрастает, по имени Петр Алексеевич. Хорошо, что запомнил по учебнику, мать моя история, на хрена я тебя не учил в школе, балбес безмозглый!
Ведь оный Петрушка будет будущим императором Всероссийским. Так что лет через десять, может толику подольше, сморщат меня за милую душу, за гланды наизнанку вывернут. И повисну я снова на дыбе, и полной задницей отведаю всех прелестей.
Еще этих долбанных Нарышкиных пруд-пруди, и все моей крови жаждут, за «подставу» с Матвеевым. Причем, не я ее начал, но меня уже виновным определили, и крови моей жаждут. Одно хорошо – покровителем обзавелся, лет на десять меня окольничий Милославский старше, но на юного царя влияние имеет. Вон как его племянник Иван Толстой шустро мои грамоты с коронами привез. От новых пыток спас, а то бы за самозванство растерзали бы. А так выпустили из Москвы – туда меня теперь не затянешь, даже царевной и полцарством в придачу.
Ну их на хрен!»
Юрий молча сидел в ручейке и размышлял о наболевшем. Мальчишка осторожно и бережно уже смыл с него всю целебную грязь, благо в озерах ее было черпать не перечерпать. Хоть курорты устраивай как в будущие времена, если бы не ежегодные татарские набеги, которые давно поджидали на берегах Торца – пограничной с «Диким полем» реки. Само по себе слово «Торец» и означает «край», «рубеж».
Именно от левого берега Кривого Торца, а потом Казенного – но так его пока еще не называли в это время, а именовали Тор – начиналось «Дикое Поле». Там на обширных просторах, которые он уже измерил собственными ногами, кочевали ногайские орды, данников и подручных крымских татар во всех их грабительских набегах на русские и казачьи земли. Вернее, вначале только на казачьи, ибо таковыми они были все в окрестностях, являясь своего рода передовым рубежом.
По левому берегу нависавшего с севера извилистого Северского донца были земли Слобожанщины – поселений слободских казаков из малороссов – Харьковского и Острогожского полков. Кое-где, они уже перехлестнули на правый берег – выставили казачью сторожу у обители на Святых горах, забрались в будущую Луганщину.
И что хреново – нацелились идти дальше на юг, в земли пока еще вольного запорожского и донского казачества.
За слободскими казаками, или «черкасами», как их тут называли, стояла Московское царство во всей его силе – полки получали хлебное и денежное довольствие, порох, оружие и сукно. И демонстрировали верность царю – пять лет назад под Острогожском наголову разгромили донцов атамана Разина, что попытались идти на Воронеж. И пока не подозревают, что через сто лет сами станут крепостными холопами – этот факт он запомнил на уроках истории «незалежной».
Дурни? Еще какие!
Дальше вниз по Северскому Донцу уже стоял Трехизбянский городок донских казаков, а по всей южной Луганщине, в междуречье Миуса и Кальмиуса, расселялись донские казаки. «Свидомые» историки из будущих времен отрицали этот факт как таковой, но дела обстояли именно таким образом, как Юрий успел убедиться собственными глазами, которым имел привычку верить.
От новообразованного Славянска до Бахмутского городка, западного форпоста донских казаков было едва ли полсотни верст пути по выжженной солнцем степи. Вот только здесь проживали не только донцы – соляными промыслами на речке Бахмут владели слобожане, ставили там свои варницы, чем сильно злобили местных казаков. Правда, сами слобожане трудились там только летом, а к зиме варницы вымирали.
Торговля солью завсегда была прибыльна и приносила приличный куш Московскому царству в этих метах. Ибо слобожане «отстегивали» значительную часть прибыли в казну. Хитро сделано – донцы гибнут с татарами, защищая варницы, а доли за пролитую кровь им не выделяют!
 
Дальше на юго-запад находились земли зимовых казаков запорожских, что шли по реке Кальмиусу, с севера на юг, до впадения в Азовское море. И выбора для их немногочисленных городков не оставалось – или погибнуть под набегами ногайцев, или слиться с донскими казаками в единое целое. А потому между Кальмиусом и Миусом шли постоянные схватки между ногайцами и казаками – первые шли грабить, а вторые не желали отдавать благодатные места, на которых проживали уже многие десятки лет, чуть ли не целое столетие.
Народец здесь обитал такой, что можно было только дивиться – настоящий плавильный котел, что был в текущем 17-м столетии. Последний историки не зря именовали «бунташным веком».
Первыми хлынули сюда жители и казаки Северщины, что на свою голову активно поддержали в начале Смуты самозванца Лжедмитрия. Вначале они попали под жесточайшую расправу войск царя Бориса Годунова, когда даже младенцев каратели жарили на сковородах, желая запугать мятежный край. Чуть позже царь Михаил Федорович из новой династии Романовых, так начал «подводить под свою высокую руку», что народец стал массами бежать на Северский Донец и Дон – татары и ногаи казались не так страшны набегами, как московские воеводы.
После введения «Соборного Уложения» царя Алексея Михайловича, утвердившего в Московском царстве крепостное право, население Дона увеличилось чуть ли не вдвое.
Народец из боярских вотчин массами побежал на юг, памятуя, что «с Дона выдачи нет». Прибавилось беглецов после жестокого подавления Медного бунта. И особенно раскола – проведенной реформы патриарха Никона. Теперь сторонники старого обряда хлынули в донские степи, очень раздраженные репрессиями, что на них были обрушены.
Число бедных «голутвенных» казаков быстро выросло, и значительно превысило «домовитых» казаков, что селились по южному течению Дона. Нашелся удачливый атаман Степан Разин, что сводил вольницу по Волге до Каспия, в поход «за зипунами», то есть за добычей. Последней набрали изрядно, устроив персам погром, а заодно овладев Астраханью, где были преданы казням московские воеводы и дворяне.
И полыхнуло восстание!
С невероятным трудом царские воеводы его подавили, донская старшина, опасаясь большой войны, выдала Разина на казнь пять лет тому назад. Но множество беглецов укрылось в здешних краях от расправы, непогашенные угли бунта продолжали тлеть под слоем пепла.
Одна сплошная головная боль с проблемами!
– Одежду подавай, Лукашка!
Облачившись с помощью мальчишки в «стрелецкий» кафтан с газырями, вооружившись до зубов, что было суровой необходимостью в этих неспокойных краях, Юрий отхлебнул из фляги взвара. Кисловатый напиток из прошлогоднего терновника, чуть подслащенный медом, после лечения грязью и купания, изрядно приободрил.
«Все мои владения, которыми так щедро наделил меня царь, вернее окольничий Милославский, за счет запорожцев, по сути обречены на заклание от первого большого татарского набега. Они выдвинуты на запад и прикрывают как лавру на Святых Горах севернее, и солеварни на юго-востоке. Смех и грех – «торецкое княжество», пока так его никто не называет, и отданное самозванцу из будущего.
Надо выжить, причем ясно, что в одиночку не удастся. Москва может быть и поможет, но по остаточному принципу, в котором обычно ничего и не остается. Так что нужно собирать население дальше и как-то выкручиваться самому, а не ждать у моря погоды».
Юрий пошел в балку, где его поджидали с конями джуры. Бородай поддержал под уздцы кобылу, пока Галицкий уселся в седло, Павло подхватил Лукашку – тот сзади уцепился за молодого казака. И пошли шагом по степи, покрытой балками, дубравами и небольшими кряжами. Вскоре показались валы Торского городища – небольшой крепости, возведенной этой весной, и названной так по реке.