Выбор. Долгие каникулы в Одессе (СИ)
– Мамочка! Родненькая, только не умирай. Это я, твой Мишка. Пожалуйста! Не оставляй меня! МАМА!
Я обнимал её за шею и целовал лицо, целовал руки, обильно орошая их слезами и непрестанно кричал:
– Мамочка, милая, не оставляй меня!
Вокруг суетились и что-то кричали какие-то люди, кого-то срочно посылали за каким-то «Семёном Марковичем» меня безуспешно пытались оторвать «от мамы». Я брыкался и лягался, не желая отцепляться. Но в какой-то момент меня вновь накрыла темнота, и я опять провалился в беспамятство.
На этот раз я очнулся от чуть слышного разговора. На голове и горле вновь были бинты, сильно пахло валерьянкой и нестерпимо воняло дёгтем. Чем это меня тут мажут? Я им что лошадь, какая что ли? Мои руки лежали поверх одеяла, и я ладошками прижимал к своей груди пухлую ладонь моей домохозяйки. Прислушавшись, я понял, что речь идёт обо мне.
Разговаривали моя «названная мама» и, по-видимому, тот самый «Семён Маркович». Как мне стало понятно из их разговора, то ли врач, то ли фельдшер и к тому же хороший знакомый моей спасительницы. Вслушиваясь в тихий говор, я одновременно пытался осознать то, что со мной только что произошло.
Несомненно, это было проявление эмоций аборигена, чьё тело я занял. Сам-то я, взрослый и в меру циничный мужик (стариком себя называть мой язык не поворачивается) давно уж не испытываю таких эмоций. Пожалуй, что тоже с самого детства. Даже когда четыре года назад приезжал на похороны отца, убитого у подъезда собственного дома сторчавшимися нарками, добычей которых стала жалкая сдача с продуктового магазина. Тогда кроме чувства гадливости к подонкам и страстного желания мести, я более не испытывал ничего.
Оставив преподавательскую работу в Иркутском универе, я переехал, а точнее сказать, вернулся в Омск, чтоб быть рядом с мамой. Но спустя два года после смерти папы не стало и её. Вот тогда я впервые ощутил горечь утраты и пустоту внутри себя. Нафиг я пришёл в этот мир, если уйду не оставив после себя ничего, кроме своих работ да десятка учеников? Жизнь прожил, а… «ни Богу свечка, ни Чёрту кочерга».
И вдруг такой мощный взрыв эмоций. Хоть в чём-то не соврали фантасты. Значит и впрямь что-то остаётся от реципиента, вот только как это контролировать, да и стоит ли? Кстати, это ещё большой философский вопрос, кто из нас тут реципиент, а кто донор. Впрочем, а не хрен ли с ней, с этой философией. Буду я ещё заморачиваться на эту тему. Нет меня и нет его, есть мы! И у меня сейчас есть более насущная проблема.
Как мне себя вести в ситуации, когда в детском теле взрослый разум? Спалюсь ведь на раз, а там… здравствуй палата с мягкими стенами и добрыми докторами? Да ну нафиг! Лучше я прикинусь ветошью, и не буду отсвечивать, по крайней мере, пока уверенно не укоренюсь в этой реальности. Так себе планчик, но других вариантов пока не вижу. Лишь бы мои благие намеренья не оказались как всегда дорогой в… Кстати, разговор зашёл на интересующую меня тему, и я навострил уши.
– Эсфирь Самуиловна, я знаю за ваше большое сердце, но вы ж таки должны понимать, что у ребёнка, тоже есть мама и есть папа. И у них сейчас тоже за него болят их родительские сердца! Надо непременно сообщить властям. Они помогут разыскать родственников мальчика.
– Властям? Комиссарам в ГПУ? А чего они помогут… чего они вообще помогут? Помогут они, как же… Вей з мир! Как вы себе это представляете? Ребёнок три дня не живёт дома, а за него таки никто не спрашивает. Что это за папа и мама, и что это за власть? Вот, к вам в больницу кто-нибудь спросил? А я вам скажу, никто не придёт и не спросит. Выбросили ребёнка на улицу, и живи на радость.
Нет! Если бы у него была любящая мама, дай ей бог сто лет здоровья, или даже такая мамаша, как прости господи, какая-нибудь шалава с Сахалинчика, то за кипишь и ребёнка мы бы знали уже. Одесса большая, но в ней нет, чтоб потерять совсем и не найти. Вы только гляньте на это дитя, это ж горькие слёзы, а не совсем счастье. Ребёнок уже пришёл туда, куда никто сам идти не хочет. И ему осталось совсем радом. Мальчику негде взять, шо надеть и шо покушать. И это летом! А шо будет зимой, если уже сейчас ему негде пойти шоб жить?
– Как негде? Да комиссары сейчас всех малолетних босяков в трудовые коммуны собирают, а тех, кто совсем шкет, в интернаты и детские дома определяют. Там и кормят, и поят, и одевают и грамоте учат.
– Чему они там учат? Кто их там научит? Да кому эти малолетние бандиты там вообще нужны? Днём они ходют строем, дуют в дудку и стучат в барабан, а по ночам барабают лобазы. Да нехай те комиссары, себе по голове так побарабанят, как они людям в уши дуют! И вы таки верите комиссарам?
Я замер, лихорадочно анализируя услышанное. По всей видимости, парнишка действительно не из местных, раз его никто не хватился, а вот «Одесса», «комиссары», «ГПУ» и «трудовые коммуны» мне сказали о многом. По всей видимости, я попал в Одессу середины-конца двадцатых годов. После первой мировой и гражданской войны, во всей бывшей Российской империи насчитывалось свыше семи миллионов беспризорных детей, это были шокирующие цифры.
Детская беспризорность и связанная с ней детская преступность являлись питательной средой и кузницей кадров для «Иванов», предшественников современных мне воров в законе. Большевикам такой геморрой на ровном месте был совсем ни к чему. Социальная проблема грозила перерасти в политическую. И советская власть постепенно стала всё более жёстко относиться к бывшим «классово близким элементам».
Проще говоря, к уголовникам и их сообщникам. Повсеместно искореняя «Иванов», заодно большевики попыталась и «кузницу кадров» прикрыть. Насколько я помню, это не удалось и прежним властям тогда, не удалось и нынешней власти по сей день.
Мне в 2008 году как-то пришлось участвовать в подготовке и обсуждении закрытого доклада кабмину России о последствиях экономических реформ «младореформаторов» для экономики России. Тогда цифры по детской беспризорности лишь немногим уступали цифрам двадцатых годов. И это без всяких войн. Тот блок по социальным проблемам готовили не мы, у нас была другая, «экономическая» тема, но цифры я услышал, впечатлился и запомнил.
Однако сейчас меня больше волновало то, как поступит «моя мама». Отправляться в детский дом у меня небыло никакого желания. По сути, в это время нормальных детских домов ни в Одессе, нигде либо ещё, попросту небыло. Они больше напоминали воровские притоны. Если кто помнит Жигана из к/ф «Путёвка в жизнь», то такие вот малолетние будущие «жиганы» и составляли основной костяк интернатов и детских домов. Классика детского дома в то время: «Марафет, водка… и девочки!» ©. Хотя, да… Это теперь и моё время!
И в это время Одесса не просто южный приморский город но, как и Москва, тоже столица. Только не советской империи, а преступного мира этой империи. Я был полностью согласен с Эсфирь Самуиловной, что ничему хорошему там меня не научат, а «барабаить лобазы» (грабить магазины) мне действительно категорически не хотелось. Я непроизвольно сжал ладошки и видимо этим привлёк внимание женщины. Она склонилась над моим лицом:
– Мишенька, ты очнулся?! Шо у тебя болит деточка? Ты хочешь кушать?
– Мамочка, не отдавай меня! – я непроизвольно вцепился в её руку, всхлипнул и из моих глаз градом покатились слёзы. – Чёрт! Меня опять захлестнули детские эмоции.
– Да шо ты Мишенька! Я никогда тебя не оставлю и никому не отдам! – Эсфирь Самуиловна достала из кармана фартука огромный носовой платок и стала им утирать мне слёзы, но не удержалась и сама захлюпала носом.
– Позвольте! Фирочка, дайте мне поговорить с молодым человеком. Я ж всё-таки доктор и это мой пациент! А у Вас он только плачет! К ребёнку надо с лаской, добротой…
«Мама» кивнула головой и поднялась со стула, куда тут же примостился слегка пожилой мужчина с ярко выраженной семитской внешностью. Немного располневший, «средней лохматости» но уже начавший лысеть, в приличном, но слегка поношенном костюме-тройке и опирающийся на солидную трость с набалдашником в виде львиной головы.