Сталинский дом. Мемуары (СИ)
Любовь Петровна обладала редким даром красиво и уютно обустроить свое жилище. Она сама сшила яркие ситцевые чехлы на кровать и кресла. На стенах висели картины, подаренные знаменитыми художниками, в том числе Пикассо. Очень мне нравилась их горка со старинным стеклом, вделанная в стену и впускающая свет с улицы. Я привезла в подарок на Новый год красивый старинный флакон, и он долгие годы простоял в этой витрине.
Зиму сменило лето, но сценарий все еще не был окончен. Решили, что Григорий Васильевич приедет в Дубулты. Каждое утро я заваривала в термос крепкий кофе и приносила его в «Шведский Домик», где обосновался Григорий Васильевич. У него была с собой заграничная корзина для пикников с чашечками, тарелками и всем необходимым для удобной трапезы на пленэре. Все трое усердно трудились четыре-пять часов.
В Москву возвращались через Таллин, куда была выслана телеграмма с просьбой забронировать номера. Мои спутники — Григорий Васильевич и Леонид, Петр уехал раньше в Москву поездом — скрылись в дверях гостиницы. Я покорно ждала в машине. Через несколько минут оба вернулись и смущенно показали мне бумажку с адресом, куда следовало направиться, чтобы получить на ночлег, как было написано, «три койки». Делать нечего. Я вырулила в нужном направлении к парку Кадриорг. Дальше ехать нельзя: висел «кирпич». Григорий Васильевич сказал, чтобы я не обращала внимания, и мы двинулись к особняку в глубь парка. Я остановила машину у, казалось, безлюдного дома. Мои пассажиры вошли в особняк. Я продолжала сидеть в машине. Неизвестно откуда возник человек в штатском и велел мне следовать за ним. Сердце от страха ушло в пятки: скорее всего, меня ждала кара за въезд под «кирпич», но это самое меньшее, не припомнят ли мне теперь, что я дочь «врага народа». Мы шли по длинному коридору, в конце которого виднелась дверь. Мужчина нажал кнопку, и дверь медленно распахнулась, я вошла. Я оказалась в покоях дворца! Тут я услышала хохот моих спутников. Оба очень смешно копировали мое изумленное лицо. Я действительно остолбенела от окружавшей меня красоты. Оказывается, эстонцы предоставили нам «три койки» в доме приемов для особо важных персон. Мы прожили в этом раю несколько дней, гуляли по Таллину, обедали в «Глории», ездили по окрестностям.
Пристанище на ночь в Смоленске на сей раз нам было уготовано в Доме колхозника — одна длинная-предлинная комната, в которой стояло пятнадцать коек. Григорий Васильевич вызвался сходить в магазин, купить что-нибудь на ужин. Этот неизменно элегантный, европейский человек, победно улыбаясь, появился вскоре со связкой бубликов на шее и огромным куском колбасы, зажатым в руке. В то время достать колбасу было действительно достижением! В тот же вечер Григорий Васильевич получил телеграмму от Любови Петровны, которую дал мне прочесть: «Скучаю по Вас, как собака. Собака скучает, как человек». За все время нашего пути Григорий Васильевич обязательно ежедневно отсылал и получал известия от Любови Петровны.
Работа над сценарием с Александровым все более заходила в тупик, затягивалась, не давая Турам возможности работать над новой пьесой. тогда они решили отказаться от соавторства и снять свою фамилию с титров, если все-таки Александров снимет фильм. Такова печальная история «Русского сувенира».
После поступления Витуси в школу ритм нашей жизни несколько изменился. Уже не было утренних прогулок по Тверскому бульвару, а подышать свежим воздухом в Раздорах удавалось только по воскресеньям. Вскоре у Витуси обнаружили ревмокардит. Врачи рекомендовали вывозить ее за город во время каникул — зимних и весенних. Леонид доставал путевки в подмосковные дома отдыха. Так мы побывали на Красной Пахре и в Суханове.
Красная Пахра была построена пленными немцами и принадлежала Министерству строительства. Дом был солидный, добротный, со всеми удобствами. Его сразу же облюбовали многие писатели, журналисты, художники. К тому же он находился неподалеку от строящегося дачного кооператива Союза писателей. Домом правила пожилая сестра-хозяйка. Она строго следила за чистотой и порядком, не допускала никакого шума. Главное — чтобы отдыхающие не мешали друг другу. Кормили очень вкусно. Мы с Витусей оказались за одним столом с Вадимом Синявским, известнейшим в то время спортивным радиокомментатором, и с Альбертом Гиндельштейном, кинорежиссером, мужем Диты Утесовой. Синявский меня поразил во время первого же завтрака. Съев с аппетитом тарелку манной каши, он вытащил из кармана бутылку водки и запил водкой манную кашу! После этого он не промолвил больше ни слова, и мы в полном молчании завершили завтрак.
В доме имелся и массовик-затейник. К счастью, почти совсем забытая должность. В его обязанности входило развлекать отдыхающих. Развлекал он в основном по вечерам, после ужина. Отдыхающие поднимались в большой зал на втором этаже и рассаживались вдоль стен. Полагались танцы под патефон. В те годы был наложен строжайший запрет на «буржуазные» танцы в общественных местах. Таковыми считались танго, фокстрот, вальс-бостон. Можно было танцевать лишь полечку, па-де-катр, па д'Эспань и что-то еще подобное. Разумеется, никто из присутствующих не горел желанием плясать эти старомодные танцы. Однажды Альберт подговорил меня разыграть затейника. Вечером мы проследовали наверх и выжидательно встали перед нашей жертвой. Затейник подозрительно поглядел на нас, но Альберт взял меня за руку и попросил затейника показать нам па. Патефон заиграл бравурную полечку. С самым серьезным видом мы с Альбертом старательно выделывали все движения. Альберт иногда останавливался, просил смиренным голосом еще раз показать. Мол, он не совсем уловил. За полечкой последовал па-де-катр под хохот наблюдающих, уже понявших, что мы разыгрываем затейника. Надо сказать, что после нашего с Альбертом выступления в доме стали терпимо относиться к «буржуазным» танцам.
В другой раз мы с Викой оказались на каникулах в «Суханове» — Доме отдыха архитекторов. Туда с детьми не пускали, но нас в виде исключения допустили, взяв слово, что Вику не будет слышно. В столовой мы оказались за одним столом с уже знакомой мне детской писательницей Агнией Барто. Мы все время оживленно разговаривали, а Вика не произносила ни слова. Однажды Агушенька смеясь рассказала мне, что кто-то из отдыхающих спросил ее, не немая ли Витуся — она все время молчит. Таков был результат ее послушания.
В Суханове удивительно вкусно кормили. Особенно удавались сладкие блюда. Я решила пройти на кухню и поблагодарить повара, создающего такие лакомства. Повар был уже очень стар, седой, высокий в белоснежном длинном фартуке и колпаке. В ответ на мои благодарственные слова он почтительно поцеловал мне руку и сказал, что служил в свое время у принца Ольденбургского и тот тоже ценил приготовляемые им блюда. Он добавил, что если я буду в Москве устраивать прием, я могу рассчитывать на его помощь. Разумеется, приемов я не устраивала, но с тех пор чернослив со взбитыми сливками у нас назывался «любимое блюдо Принца Ольденбургского».
В середине пятидесятых мы поехали в марте в Дубулты. Поселили нас в «Охотничьем доме». Народу в Доме творчества было мало: несколько знакомых латышских писателей и кое-кто Москвы, любившие работать на Взморье и летом, и зимой. Среди них я заметила человека, лицо которого было мне знакомо, но я никак не могла припомнить, где мы встречались. Он был небольшого роста, с резко очерченным лицом, в очках. Он сидел в столовой недалеко от нас, и я имела возможность исподволь наблюдать за ним. Внезапно я узнала его: конечно же, знакомый по фотографиям в книгах мой любимый писатель — Паустовский. Вскоре мы стали здороваться и перекидываться несколькими словами о погоде, морозе и невероятном количестве снега. Но даже такие обыкновенные замечания в его устах не звучали банально.
Море замерзло. Сквозь сугробы к пляжу спускалась тропинка. Вдоль моря протоптали узкую дорожку, по которой двигались гуськом. С дюн виднелись лишь головы идущих — настолько высоки были сугробы. В прозрачном воздухе четко вырисовывались далекие берега залива справа и слева, летом они почти всегда скрывались в дымке. Вечером луна придавала пляжу еще более сказочный вид.