Возвращение со звезд. Футурологический конгресс

Она стояла в дверях.
Олаф поднялся на колени.
– Он хотел покончить с собой. Из-за тебя! – прохрипел он, хватаясь за горло.
Я отвернулся. Оперся о стену, ноги тряслись. Мне было стыдно, невыразимо стыдно. Она смотрела на нас – то на одного, то на другого. Олаф все еще держался за горло.
– Уходи, – тихо сказал я.
– Сначала тебе придется меня прикончить.
– Прости меня.
– Нет.
– Олаф, прошу вас, уйдите, – сказала она.
Я умолк, раскрыв рот. Олаф, остолбенев, смотрел на нее.
– Девочка, он…
Она покачала головой.
Все еще глядя на нас, то пятясь, то немного боком, он вышел.
Она взглянула на меня:
– Это правда?
– Эри… – простонал я.
– Ты не можешь иначе? – спросила она.
Я кивнул утвердительно. Она покачала головой.
– Не понимаю, – сказал я и повторил еще раз, как-то заикаясь: – Не понимаю.
Она молчала. Я подошел к ней и увидел, что вся она как-то съежилась и руки, придерживающие отвернувшийся край пушистого халата, дрожат.
– Почему? Почему ты так меня боишься?
Она отрицательно покачала головой.
– Нет?
– Нет.
– Но ты же дрожишь?
– Это просто так.
– И ты… пойдешь со мной?
Она кивнула дважды, как ребенок. Я обнял ее, так бережно, как только мог, словно вся она была из стекла.
– Не бойся… – сказал я. – Смотри…
У меня самого дрожали руки. Почему они не дрожали тогда, когда я медленно седел, ожидая Ардера? До каких глубин, до каких закоулков я наконец добрался, чтобы узнать, чего я стою?
– Сядь, – сказал я. – Ведь ты все еще дрожишь? Или нет, подожди.
Я уложил ее в постель. Закутал до подбородка.
– Так лучше?
Она кивнула. Я не знал, только ли со мной она так молчалива или это ее привычка.
Я опустился на колени перед кроватью.
– Скажи что-нибудь, – прошептал я.
– Что?
– О себе. Кто ты. Что делаешь. Чего хочешь. Нет, чего ты хотела, прежде чем я свалился тебе на голову.
Она слегка повела плечами, как бы говоря: «Мне нечего рассказывать».
– Ты не хочешь говорить? Почему?
– Это не имеет значения… – сказала она.
Для меня это было как удар. Я отшатнулся.
– Как?.. Эри… Как это? – бормотал я. И уже понимал, хорошо понимал.
Я вскочил и принялся ходить по комнате.
– Я не хочу так. Не могу так. Не могу. Так нельзя…
Я остолбенел снова, потому что она улыбалась. Слабой, чуть заметной улыбкой.
– Эри, что ты…
– Он прав, – сказала она.
– Кто?
– Тот… Ваш друг.
– В чем?
Ей было трудно это сказать. Она отвела глаза.
– Что вы… можете поступить неразумно.
– Откуда ты знаешь, что он это сказал?
– Слышала.
– Наш разговор? После обеда?
Она кивнула. Покраснела. Даже уши порозовели.
– Я не могла не слышать. Вы ужасно громко спорили. Я вышла бы, но…
Я понял. Дверь ее комнаты выходила в зал. «Что за кретин!» – подумал я, конечно, о себе. Меня словно оглушило.
– Ты слышала… Все?
Она кивнула.
– И понимала, что я говорю о тебе?..
– Да.
– Но почему? Ведь я же не назвал твоего имени…
– Я знала это раньше.
– Откуда?
Она покачала головой:
– Не знаю. Знала. Вернее, сначала я подумала, что это мне кажется.
– А потом?
– Не знаю. Я весь день чувствовала это.
– И очень боялась? – спросил я угрюмо.
– Нет.
– Нет? Почему нет?
Она слабо улыбнулась:
– Вы совсем как…
– Как что?!
– Как в сказке. Я не знала, что можно… быть таким… и если бы не то, что… Ну… я думала бы, что это мне снится.
– Уверяю тебя, не снится.
– Ох, знаю. Я просто так сказала. Вы ведь понимаете, что я имею в виду?
– Не очень. Видно, я туп, Эри. Да, Олаф был прав. Я болван. Полнейший болван. Поэтому скажи мне прямо, идет?
– Хорошо. Вы думаете, что вы страшный, а это совсем не так. Вы просто… – Она умолкла, словно не могла найти подходящих слов.
Я слушал разинув рот.
– Эри, девочка, я… я совсем не думал, что я страшный. Ерунда. Клянусь тебе. Просто когда я прилетел, и наслушался, и узнал разные разности… Довольно. Я уже достаточно говорил. Даже слишком. Никогда в жизни я не был таким болтливым. Говори ты, Эри. Говори. – Я присел на кровати.
 
– Не о чем. Правда. Только… не знаю…
– Чего ты не знаешь?
– Что будет?..
Я наклонился над ней. Я чувствовал ее дыхание. Она смотрела мне в глаза. Ее веки не дрожали.
– Почему ты позволила целовать себя?
– Не знаю.
Я коснулся губами ее щеки. Шеи. И замер, опустив голову на ее плечо, изо всех сил стискивая зубы. Такого со мной еще никогда не было. Я даже не подозревал, что такое может быть. Мне хотелось плакать.
– Эри, – прошептал я беззвучно, одними губами. – Эри. Спаси меня.
Она лежала неподвижно. Словно издалека, до меня доносились гулкие удары ее сердца. Я сел.
– Может быть… – начал я, но не решался закончить. Встал, поднял лампу, поставил столик, споткнулся обо что-то – это был туристский нож. Он валялся на полу. Я запихнул его в чемоданчик и повернулся к ней. – Я потушу свет, хорошо?
Она не отвечала. Я нажал выключатель. Мрак был абсолютный, даже в открытом окне не было видно ни единого огонька. Ничего. Черно. Так же черно, как ТАМ.
Я закрыл глаза. Тишина шумела.
– Эри… – прошептал я. Она не ответила Я чувствовал ее страх. Впотьмах шагнул в сторону кровати. Пытался уловить ее дыхание, но слышал только всеобъемлющий звон тишины, которая как бы материализовалась в этой темноте и уже была ею. «Я должен уйти, – подумал я. – Да. Сейчас пойду». Но вместо этого наклонился и в каком-то ясновидении нашел ее лицо. Она затаила дыхание.
– Нет, – выдохнул я. – Ничего. Клянусь, ничего…
Я коснулся ее волос. Гладил их кончиками пальцев, узнавал их, еще чужие, еще неожиданные. Мне так хотелось понять все это. А может быть, нечего было понимать? Какая тишина. Спит ли Олаф? Наверно, нет. Сидит, прислушивается. Ждет. Пойти к нему? Но я не мог. Это было слишком неправдоподобно. Я не мог. Не мог. Я опустил голову к ней на плечо. Одно движение, и я был рядом с ней и почувствовал, как она сжалась. Она отодвинулась.
Я шепнул:
– Не бойся.
– Я не боюсь…
– Ты дрожишь.
– Это просто так.
Я обнял ее. Тяжесть ее головы на моем плече переместилась на сгиб локтя. Мы лежали рядом. И ничего вокруг – только молчащая тьма.
– Уже поздно, – шепнул я. – Очень поздно. Можешь спать. Прошу тебя. Спи…
Я укачивал ее одним только напряжением мышц. Она лежала притихнув, но я чувствовал тепло ее тела и дыхание. Оно было учащенным. И сердце ее билось тревожно. Постепенно, медленно оно начало успокаиваться. Видимо, она очень устала. Я прислушивался сначала с открытыми, потом с закрытыми глазами, потому что мне казалось, что так я лучше слышу. Спит уже? Кто она? Почему она значит для меня так много? Я лежал во тьме, пронизываемой порывами ветра за окном. Занавеска шевелилась, тихонько шелестя. Я был полон немого изумления. Эннессон, Томас, Вентури, Ардер. И все ради этого? Ради этого? Щепотка праха. Там, где никогда не дует ветер. Где нет ни облаков, ни солнца, ни дождя, где нет ничего, словно все это вообще невозможно, словно об этом нельзя даже думать. И я был там? Действительно был? Зачем? Я уже ничего не сознавал, все сливалось в бесформенную тьму. Я замер. Она вздрогнула. Медленно повернулась на бок. Но ее голова осталась на моем плече. Она что-то тихонько пробормотала сквозь сон. Я пытался представить себе хромосферу Арктура. Зияющая бездна, над которой я летел и летел, как будто вращался на чудовищной невидимой огненной карусели. Опухшие глаза слезились. Безжизненным голосом я твердил: «Зонд, Ноль, Семь, Зонд, Ноль, Семь, Зонд, Ноль, Семь» – тысячи, тысячи раз, так, что потом при одной мысли об этих словах во мне что-то содрогалось, будто они были выжжены во мне, будто стали раной; а ответом был шум в наушниках и клохчущее хихиканье, в которые моя аппаратура превращала огненные всплески протуберанцев, и все это был Ардер, его лицо, его тело и его корабль, превращенные в лучистый газ. А Томас? Погибший Томас, о котором никто не знал, что он… а Эннессон. Отношения у нас были неважные – я его терпеть не мог. Но в шлюзовой камере я дрался с Олафом, который не хотел меня выпускать, потому что было уже поздно. Какой я был благородный, великие небеса, черные и голубые!.. Но это не было благородство, дело было просто в цене. Да. Каждый из нас был чем-то бесценным, человеческая жизнь приобретала величайшую ценность там, где не могла уже иметь никакой ценности, там, где тончайшая, почти не существующая оболочка отделяла жизнь от смерти. Какой-то проводок или спай в передатчике Ардера… Какой-нибудь шов в реакторе Вентури, который проглядел Восс, – а может быть, шов неожиданно разошелся, ведь это случается, усталость металла, – и Вентури в пять секунд перестал существовать. А возвращение Турбера? А чудесное спасение Олафа, который потерялся, когда пробило направляющую антенну, – слыханное ли дело? Как? Никто не знал. Олаф вернулся чудом. Да, один на миллион. А как везло мне. Как невероятно, невозможно везло… Рука онемела. Это было невыразимо хорошо. «Эри, – сказал я мысленно, – Эри». Как голос птицы. Такое имя. Голос птицы… Как мы просили Эннессона, чтобы он изображал голоса птиц. Он это умел. Как он это умел! А когда он погиб, вместе с ним погибли все птицы…