Колыбельная виски (ЛП)

— Не надо! — Я отрицательно покачал головой. — Только не спрашивай его. Тебе лучше не знать.
— Что тебе нужно? Баллончик с краской? — спрашивает Старик.
— Ага.
— Там, в сарае есть кое-что. Ступай. Не стесняйся.
Бенджи направляется к сараю. Когда открывает дверь, оттуда выскакивает Марвин.
— Что ты там делал, Марвин? — спрашивает Старик, усмехаясь. — Пойдем, я принесу тебе твое любимое «Нэтти Лайт».
Тревор бросает в доску еще один мешочек с фасолью, попадая в дырку.
— Ты не должен съезжать отсюда, не старик, а золото, — он смеется. — Как Хью Хефнер из Рокфорда. (прим.: Хью Марстон Хефнер — американский издатель, основатель и шеф-редактор журнала «Playboy», а также основатель компании «Playboy Enterprises». Прозвище — Хеф).
— Ага.
Смотрю на дом старика. Половина сайдинга оторвалась, и дом окружен кустами без листьев из-за того, что Марвин постоянно был пьяный в стельку. Это заставило меня задуматься.
Это не может быть моей жизнью вечно.
Впервые у меня действительно возникла серьезная мотивация убраться к чертовой матери из Рокфорда… и забрать Ханну с собой.
В кармане завибрировал телефон. Когда вытаскиваю, на экране тот же самый неизвестный номер.
— Что за хрень… — Подношу телефон к уху. — Да?
— Ной, это Брайс. Не вешай трубку.
— Слушай, чувак, это уже не смешно. Не знаю, чего ты пытаешься добиться, но просто оставь меня в покое. — Кладу трубку.
Тревор снова швыряет мешочек.
— Что такое? Какой-то придурок пытается продать тебе охранную систему?
— Нет, просто люди пытаются быть мудаками.
Трев пожимает плечами. Бенджи перепрыгивает обратно через забор, Марвин следует за ним. Он поднимает две банки красной аэрозольной краски, встряхивает их и подходит к одной из досок для Корнхола. В воздухе повисает облако красной пыли. Когда Бенджи отступает назад, то удовлетворённо кивает, указывая на большую, витиеватую букву «А».
— Вперед Алабама «Ролл-Тайд»!
К тому времени, как солнце село, Бенджи отключился в шезлонге, а Тревор пригласил Старика выпить пива, сказав, что хочет покопаться в мозгах ублюдка. Надеюсь, что это говорило пиво, не то чтобы я не восхищался Тревором за то, что он наконец-то обрел какую-то цель, но это же Старик...
Вытаскиваю из кармана телефон, достав пиво из холодильника, и сажусь на шлакоблок, служащий нижней ступенькой крыльца. От Ханны нет сообщений. Я знаю, что они повезли маму в Бирмингем, чтобы начать новое лечение, но я отстой во всем этом. Печатаю:
«Привет! Надеюсь, у тебя был хороший день». 
И тут же удаляю. Что это за дерьмо такое? Конечно, у нее был плохой день. Положив локоть на колено, обхватываю голову руками и смотрю на экран, прежде чем напечатать просто:
«Я здесь, если нужен тебе. Всегда. Помни об этом».
Подношу пиво к губам и смотрю на тонкую полоску красного неба, уходящую вдаль за холмы. Цикады уже поют, громко жужжа в высоких соснах. Старик хихикает над чем-то. Я слишком поглощен своими мыслями, беспокоясь о том, что буду делать, когда мама Ханны умрет, как я смогу ей помочь. Потому что, хотя у меня никогда не умирал кто-то, кого я любил, я потерял любовь обоих моих родителей. Мертвый или живой, я знаю, что самое трудное в потере кого-то — это отпустить его.
  
28 
 
ХАННА
 
— Все в порядке, мам?
Хватаю полотенце с края раковины и прижимаю к ее лбу.
Она качает головой, потом опирается локтем о край унитаза и обхватывает голову рукой. Пот выступил у нее на лбу. Глаза налиты кровью.
— Зачем я это делаю? — У неё такой хриплый голос.
Прежде чем сесть на край ванны, дотрагиваюсь до середины своей груди, пытаясь уменьшить боль и кладу руку ей на спину. Горло сжимается, но мне каким-то образом удается проглотить застрявший там комок. Что я могу сказать? Эти десять процентов выживания продолжают мелькать у меня в голове. В этот момент, когда она склонилась над унитазом, выглядя больнее, чем я когда-либо видела ее в своей жизни, это кажется бесконечно бессмысленным и эгоистичным. Неужели именно так она проведет остаток своей жизни? Больной. Не в состоянии наслаждаться ни одной чертовой вещью?
 
Десять процентов выживаемости, Ханна. Есть десять процентов, что она справится.
— Потому что ты боец, — шепчу я, сдерживая слезы. — И ты — моя мама.
Она берет меня за руку и крепко сжимает. Я подавляю сдавленное рыдание, которое угрожает вырваться из моего горла.
— Именно поэтому я и делаю это, Ханна. Не хочу оставлять тебя и Бо. Ещё нет…
Через час Бо и папа уложили ее в постель. Папа поцеловал маму в лоб и прошептал: «Я люблю тебя», после чего мы с Бо вышли из комнаты.
Беру его за руку, когда дверь за нами закрылась.
— Эй, — говорю я. — Идти сюда.
Вздохнув, он следует за мной в мою комнату, и я закрываю дверь.
— Что? — спрашивает он, прислонившись к стене и скрестив руки на груди.
— Я просто... — В голове у меня все перемешалось.
Под глазами у брата залегли темные круги. Он выглядит таким измученным.
— Ханна, я не дурак. Я знаю, что сказал доктор. Знаю, что это последняя попытка. — Бо пожимает плечами. — Ничего из того, что ты мне скажешь, не изменит этого. — Мышцы его челюсти сжались. Вот так, он закрылся от меня.
Небольшая волна гнева поднимается в моей груди. Мои ноздри раздуваются. Часть меня хочет закричать на него, встряхнуть его. Мне хочется от него реакции, чтобы он выплеснул все, что чувствует, но никто из нас этого не делает, поэтому проглатываю свой гнев и горе и качаю головой.
— Еще есть надежда, — шепчу я.
Дрожь в моем голосе говорит нам обоим, что я не верю в собственную ложь.
Бо отталкивается от стены и рывком распахивает мою дверь. Через несколько секунд дверь в его комнату захлопывается. Глядя в коридор, тяжело вздыхаю. Чувствую себя потерянной, нет, вернее, пойманной в ловушку. Я вернулась домой в то время, когда думала, что начну новую жизнь. Я теряла человека, который, как я думала, всегда будет рядом, женщину, которая, как я надеялась, поможет мне спланировать свадьбу, даст совет по воспитанию детей. За пределами нашего дома жизнь каждого шла своим чередом. Конечно, Мэг сочувствовала, но по большому счету, это ее не затрагивает. А люди, на которых это действительно влияло, даже не признавали этого. Совсем. Это похоже на огромную зияющую рану, которую все просто игнорировали.
Хватаю телефон и пишу Ною:
«Ты занят?»
Десять процентов выживаемости.
Я ничего не могу сделать, чтобы изменить это. Ни одной вещи. Как бы нам ни хотелось притворяться, что мы контролируем свою жизнь, это не так. Контроль — это красивый фасад, которым мы прикрываемся каждый день, потому что, когда вы действительно принимаете, что вы не отвечаете за свою собственную судьбу, это заставляет вас чувствовать себя в ловушке.
Десять процентов выживаемости.
Ложусь на кровать и смотрю на мерцающие в темноте звезды, думая о той ночи, когда мы с Мэг приклеили их к моему потолку. Это было летом после шестого класса, и накануне вечером она впервые поцеловалась в боулинге в Алекс-Сити. Воспоминания. А потом я думаю, что, по крайней мере, у меня будут воспоминания, когда мама уйдет… Закрываю глаза и пытаюсь вспомнить все, пытаясь выжечь в своем мозгу счастливые воспоминания о Рождестве и фейерверках, семейных пикниках, поездках на пляж. Я очень боюсь, что каким-то образом потеряю и их тоже. В ловушке. Сажусь, проводя руками по лицу. Я не хочу оказаться в ловушке. Я хочу чувствовать себя в безопасности.
 
Стук. Стук. Стук.
Смотрю в сторону окна и вижу Ноя, сидящего верхом на ветке дерева. Сочувственная улыбка приподнимает один уголок его губ, когда я подхожу и открываю окно.