Сто и одна ночь (СИ)

Можно подумать, у меня есть выбор.
Киваю, кладу матерчатую салфетку на колени. И вдруг я осознаю, что не ощущаю запаха еды.
Граф подносит руку блюду — и я уже знаю, что увижу под крышкой вовсе не утку с яблоками. Скорее, я бы поставила на отрубленную голову. Сжимаю пальцами салфетку. В горле пересохло.
Граф приподнимает крышку блюда, как фокусник — шляпу, и я вижу… Лучше бы это была отрубленная голова… На блюде лежит лист бумаги — ксерокопия моего паспорта. Хорошо, что электричество не работает — Граф не замечает, как побледнело мое лицо.
— Блюдо еще теплое, — со злорадством произносит Граф. — Доставлено курьером четверть часа назад.
Я делаю глоток из бокала. Промакиваю салфеткой уголок рта.
— У меня же есть кольцо с отпечатками ваших пальцев, — продолжил Граф. — Дай-ка, подумал я, покажу его одному своему приятелю. Представляете мое удивление, когда я обнаружил, что ваши имя-фамилия-отчество, заявленные в анкете, не совпадают с реальностью ни в одном пункте.
Молчу. Опускаю взгляд, почти не слышу Графа — пытаюсь осознать, чем мне грозит это разоблачение. Он может догадаться. Может копнуть…
— Волнуетесь? Понимаю, — сопереживающим тоном продолжает Граф. — Ведь о полиции вы знаете не понаслышке.
— Это была самозащита, — выдавливаю я.
— Только обидчик нападал на вас словами, а вы разбили ему нос.
— Слышали бы вы эти слова!.. — негодую я — но тотчас же напоминаю себе, где нахожусь. — Граф, вы же открыли мне дверь, значит, дали еще один шанс. Позвольте мне им воспользоваться.
Он садится за стол напротив меня и делает неопределенный жест рукой. Наверное, это согласие. В обратном случае, думаю, жест был бы вполне определенный.
И я продолжаю свой рассказ — в полутьме, освещенной свечами. За сервированным столом без еды. Перед человеком, который однажды уже пустил мою жизнь под откос, — и теперь собирается сделать это снова.
Глеб сидел в плетеном кресле, попивая вино прямо из бутылки. Он только начал и теперь раздумывал, продолжать ему или нет.
Лето закатывалось. Днем временами бывало настоящее пекло, но вечера стояли прохладные. Глеб смотрел на реку. Она лениво поблескивала в последних отсветах солнца, словно и не вода была, а кисель. Поднимался туман.
День выдался трудным и мутным. Глеб чувствовал себя вымотанным постоянным ожиданием Ланы и еще чего-то, что и сам не мог точно назвать. Все казалось зыбким, неопределенным, неустойчивым — будто во сне. Он словно только сейчас осознал, как сильно изменится его жизнь через пару недель — после переезда в другой город — куда больше и ярче, чем этот. Сын собирался осуществить мечту своего отца. А как насчет его собственной мечты? Почему в его сердце так глухо? Куда исчезло ощущение чуда, с которым он просыпался каждое утро? Почему даже то, что оно исчезло, больше не терзало душу? Он словно внезапно постарел…
Тоненько скрипнула калитка. Глеб словно этого ждал. Он даже не удивился, когда во двор вошла Ксения — хотя не видел ее с той самой встречи в грозу. Едва заметно кивнул гостье в знак приветствия. Поддержал взглядом, когда она оступилась на неровной плитке.
— Машина готова? — спросила Ксения — и ее голос оживил в Глебе воспоминания о ливне, о ее волосах, запрятанных под куртку, о его дрожащих пальцах.
Он отставил бутылку, выпрямился. С приходом этой женщины кровь словно быстрее побежала по венам.
Почему пришла она, а не муж? Непонятно, нелогично.
— Краска еще не высохла, — ответил Глеб, прислушиваясь к звону в своем теле.
Ксения нахмурилась. Затем молча села на соседнее кресло, откинула голову, прикрыла глаза. Они так и сидели — неподвижно, в тишине — пока над лесом не потухла последняя розовая полоска.
Словно приняв это за сигнал, Глеб сходил в дом за бокалами. Плеснул в оба. Один протянул Ксении. Она взяла, не глядя, машинально. Не чокаясь, выпили.
— Ненавижу, когда он пьет, — задумчиво, спокойно произнесла Ксения.
— Я… — Глеб кашлянул в кулак — голос показался глухим, хриплым, — …тоже.
— Поэтому и не пью, — Ксения сделала большой глоток — и поморщилась.
 
— И я, — Глеб опрокинул в себя бокал.
Плеснул еще.
— Но сегодня особенный день, — она пригубила.
— И у меня.
— Виктор достал меня. Ненавижу, — она так просто произнесла последнее слово, будто говорила о вине — «сладкое», «теплое».
— А у меня — день рождения.
Ксения часто заморгала — точно только проснулась — и посмотрела на Глеба. А Глеб посмотрел на нее — и теперь не ощутил ни смущения, ни робости — будто ему уже нечего было скрывать перед этой женщиной. А Ксения и не задавала вопросов, словно все понимала. И про пьющего отца, и про одиночество, и про поиск ответов. Понимала, потому что сама испытала подобное, — разве что вместо отца пил муж, одиночество было глубже, а ответов на ее вопросы, возможно, не существовало. Все это роднило их, как роднит кровь.
— За твой день рождения, — Ксения приподняла бокал, будто чокаясь, — и выпила до дна.
Глеб усмехнулся — и повторил за ней.
То ли вечер теплел, то ли вино распаляло кровь.
Ксения положила ногу за ногу и покачивала ступней соскользнувшую к самому носку туфельку.
— Это что, летучие мыши?
— Да.
— Жутковато.
— Выпей еще — для храбрости.
Глеб и сам не заметил, как перешел на «ты» — настолько это обращение теперь казалось естественным.
— С тобой за компанию.
Еще по полбокала.
— Ну как, страшно? — с искренним любопытством поинтересовался Глеб. Вместо ответа Ксения нахмурила лоб — всерьез задумалась над вопросом. — Я придумал! Сиди здесь! Никуда не уходи!
Подскочил, ненароком опрокинул бутылку, мгновенно подхватил ее — всего пара капель пролилась — и под звонкий смех Ксении убежал в подвал. Вернулся со стрелой и самодельным луком, едва ли ни с него ростом.
— Ух, ты! — Ксения повозила стрелу по воздуху, как это делают дети бумажными самолетиками. — Тяжелая.
— Это из-за болтов, — видишь, прикручены к концу.
— А чего кривая?
— Чтобы противников с толка сбивать, — серьезным тоном ответил Глеб.
Прицелился.
— А если попадешь? — поинтересовалась Ксения. Ее любопытство вызвало у Глеба улыбку, которая теперь никак не хотела прятаться.
— Тогда ты приготовишь нам ужин.
Глеб натянул тетиву, снова прицелился — и отпустил стрелу. Мышь резко спикировала, словно ее ранило, хотя стрела пролетела в паре метрах от нее.
— Вот и отлично! — Ксения легонько захлопала в ладоши. — Я совершенно не умею готовить летучих мышей.
— Да ладно! — Глеб отыскал в траве стрелу и снова прицелился. — Они готовятся также, как и любые другие мыши — только соли надо побольше. И лаврового листа.
Ксения хохотнула.
Снова промазал.
Она сейчас казалась совсем другой. Не было ощущения эфемерности, недосягаемости, непреодолимой пропасти из-за разницы в возрасте. Вот она — реальная, теплая, близкая — просто протяни руку… Наивная, любопытная, юная, а он — взрослый и опытный.
— Не хочешь готовить — тогда добывай.
Глеб протянул лук. Ксения с энтузиазмом его взяла. Кое-как прицелилась.
— У тебя стрела вниз смотрит.
— Правда? — Ксения пыталась сдерживать смех, но ее плечи мелко тряслись.
— Правда. Впрочем, это неважно. Она все равно у тебя не полетит, ты неправильно ее зажимаешь. Вот так надо…
Глеб переставил ее пальцы — порывом, не думая, — и осознал, что произошло только, когда ощутил прохладу ее рук. И щекотку ее волос на своей щеке, и аромат ее тела… Ему нестерпимо захотелось прижать Ксению к себе — так крепко, чтобы почувствовать телом изгиб ее спины, уткнуться носом в шею, глубоко вдохнуть… Но он не сделал этого — потому что почувствовал и еще кое-что — холодную отстраненность.
 
Отступил.
— Прости.
— Это ты прости. Дело во мне, я плохо переношу прикосновения.
— А как же… — Глеб вовремя остановился. Интимная жизнь Ксении была совершенно не его делом.
Но эта оговорка уже создала интимную, доверительную атмосферу, потому вопрос Ксении прозвучал так, словно был продолжением начатого разговора.