Место встречи - Левантия (СИ)

Моня сложил имущество назад в портфель и посмотрел на часы.
— И пора нам уже по рабочим местам. Пока прохлаждаемся — пол-Левантии обнести можно успеть, — и крикнул в дальний конец площадки: — Шорин! Пошли уже!
Из-за деревьев на дальнем конце площадки показался наряд конной милиции. Ну ладно, один конный милиционер.
Вид он имел до невозможности гордый, хотя фуражка то и дело съезжала ему на глаза и приходилось ее поправлять, заодно вытирая нос тыльной стороной ладони.
Кроме фуражки, на милиционере были черные трусики — и все.
Его конь вороной масти горделиво гарцевал под седоком, бросая виноватые взгляды на Цыбина.
— Тпр-р-ру, — сказал милиционер, поравнявшись со скамейкой.
Конь остановился и принялся облизывать левое переднее копыто — видимо, занозил.
Когда Моня наконец-то просмеялся и смог говорить, он встал перед грозным милиционером и представился:
— Капитан Мануэль Цыбин, уголовный розыск. А вы кто будете?
Милиционер козырнул:
— Генерал Мотя Мороз, тоже уголовный розыск, — лихо представился он, изрядно картавя.
— Прям вот генерал! — уважительно протянул Моня.
— А то ж! У него вон даже конь в капитанских погонах, — подхватила Арина, которая тоже наконец-то перестала смеяться и обрела дар речи.
— Простите, товарищ генерал, мы у вас коня-то конфискуем.
— Не дам. Он обещал мне пистолет показать и овчарку рисовать научить, — надул губы генерал Мотя.
— Старшина милиции Ли, — козырнул генералу Ангел, — давайте, товарищ генерал, мы вашего коня на петуха обменяем.
Он достал из кармана весьма запылившегося петушка на палочке.
Мотя приоткрыл рот. Он переводил взгляд с Шорина на Ангела и обратно. Видно было, что леденец ему очень хочется, но и остаться без коня было бы грустно.
— Ладно, Моть, у меня завтра выходной, ты приходи сюда с утра — я тебя еще покатаю. И овчарку нарисую, — пообещал Шорин, вывернув шею, чтобы посмотреть на своего седока. Придерживая Мотю за ноги, он осторожно встал, спустил его на землю и забрал фуражку.
Конфисковал у Ангела петуха — и отдал Моте.
— Точно придешь, не обманешь? — строго спросил генерал Мороз, глядя Шорину в глаза.
— Честное слово! А теперь беги домой, мамка, наверное, волнуется.
Мотька убежал, облизывая на ходу леденец. Давыд развел руками:
— Ну не люблю, когда дети плачут. Дети радоваться должны.
Арина улыбнулась ему:
— Это называется «профилактика преступности среди молодежи». Этот мелкий теперь крепко знает, что милиция — хорошие люди, милиционеру доверять надо, так что есть шанс, что не пойдет через пару лет по карманам у честных людей шарить. Чтоб его лошадка любимая не поймала.
Арина выразительно посмотрела на Ангела. Тот сделал максимально невинное лицо, мол, не понимаю, о чем вы, Арина Павловна, говорите.
Вся группа неторопливо направилась в сторону УГРО. Ангел с Шориным сцепились языками по поводу шансов киевского «Динамо» в следующем сезоне, Моня с Ариной — люди от футбола далекие, — немного отстали.
— Я его давно таким счастливым не видел, — шепнул Моня. Арине показалось, что глаза у Мони как-то странно блестят.
  
Охлаждение
 
Вечера с Давыдом, начинающиеся чтением Маринкиных блокнотов и заканчивающиеся на скрипучем диване, стали чуть ли не ежедневной традицией. Арина не спрашивала себя, зачем ей это, как она относится к Шорину, что планирует делать дальше. Просто эти два-три часа она была живой. Настоящей.
В такие моменты мир из тонкого, бумажного становился плотным, медовым, теплым. И Арина была в нем его частью и одновременно чем-то совершенно отдельным. Она чувствовала свою плотность, весомость в этом мире.
И вдруг все в одночасье кончилось.
Шорин стал чужим, нервным, раздражительным. Избегал встреч, даже попытки перекинуться парой слов пресекал. На месте преступления отрабатывал молча, почти всегда впустую, и отходил в сторону.
Арина пыталась как-то поговорить с ним, понять, что случилось, — но он тут же убегал, как будто по неотложным делам.
 
Моня в ответ на ее осторожные расспросы только отмахивался: потом, потом. Сам же окружил друга какой-то приторной материнской заботой — водил его обедать чуть ли не за руку, вечерами вел с ним долгие беседы.
Конечно, можно было бы заставить Давыда поговорить серьезно, но Арина чувствовала — не время.
К тому же, они ведь ничего друг другу не обещали. Если Шорин почему-то захотел прервать их милую традицию — это его право. Пора возвращаться к обычной жизни.
И Арина, вместо того чтобы засесть после работы ждать Шорина, пошла на кладбище. Стыдно признать, но теперь она бывала там все реже.
Делать ей там, по большому счету, было особо нечего. Михал взял на себя всю работу — и даже злился, когда Арина пыталась помочь. Мол, не женское дело. Однако же постоянно присылал с отцом отчеты, закрашивая на плане кладбища все новые и новые участки. Работал он куда быстрее Арины, причем не халтурил — Арина проверяла. Теперь уже полный порядок на кладбище был делом не веков, а всего-навсего десятков лет. Что тоже, конечно, невозможно, но не так страшно.
Кирилл Константинович тоже куда-то пропал — она не виделась с ним с конца августа.
В их последнюю встречу он сказал, что из-за переменчивой погоды очень болит шрам на голове — приходится сидеть дома.
На предложение Арины посмотреть, может, что-то подсказать, гордо отказался. Арине осталось только вздохнуть и подумать о том, как много раненых среди тех, кто никогда не был на фронте.
Но в этот раз Кодан окликнул Арину, когда она только зашла на кладбище. Арина предложила ему закурить, но тот отказался.
— Бросил. И вам советую. Все-таки очень неприятная привычка.
Арина только плечами пожала:
— Вы сильно изменились с нашей последней встречи.
— Ну что вы, вам кажется. Бросил курить, шляпу вот новую купил — не более того. А вот вы действительно изменились.
— Симпатичная шляпа. Но вот я как раз совершенно прежняя. Даже, как видите, курю.
— Мне трудно сформулировать отличия. Но раньше вы были как-то ближе к этому месту, какой-то немного… не из нашего мира. А теперь стали обычной.
Арина замялась. Не рассказывать же Кириллу Константиновичу про Шорина, не та близость дружбы.
— Но, согласитесь, до того как попасть сюда, все эти люди были обычными. Живыми.
— Да, обычной толпой. Заметьте, попав на кладбище, мы обретаем индивидуальность, — он прочел первую попавшуюся табличку из подписанных Ариной, — «Сергей Николаевич Лященко. Утолял жажду и давал жизнь садам». Красота, правда? А ведь он был обычный водовоз. Интересно, он при жизни знал, что он вот такой — почти библейский персонаж? Кстати, зря его вдова поскромничала. «Превращал воду в вино» — так было бы честнее, ибо пропивал всю свою выручку до гроша. Вот как смерть людей меняет — из пьяниц в почти святые.
— Работала я с одним Смертным, Митей Куницыным, он говорил, что после смерти люди не меняются.
— Вы не боитесь Смертных? Редкое качество в наше время. Я вас, кстати, в начале нашего знакомства за Смертную и принял. Было в вас что-то такое, немного… Как будто бы на границе между тем миром и этим.
— Откуда в Левантии Смертному взяться? Все в армии. Говорят, даже стариков еще не демобилизовали. Только школьников отпустили.
— Совершенно верно. Для всех война кончилась в сорок пятом, а для них она кончится, когда найдут последнего павшего воина, а не сообщат его близким, мол, ваш муж или сын погиб там-то. А ведь им все эти фокусы не так просто даются. Вы представьте только — человек в мгновение наполняется силой. Может подкову пополам разорвать, как булку, может танк поднять… И вот он всю эту свою силу до капельки отдает тому, кому она не нужна. Мертвецу. На войне — ради атаки, в которую живые не пойдут. А в мирной жизни — так вообще ради пустяков. А сила-то эта, которую в покойников вдыхают, она же от живых людей берется.