Пеплом по стеклу (СИ)

Её лучший друг — отличный парень, который периодически кажется ей братом. Китнисс даже как-то узнавала, не родственники ли они с Гейлом. Впрочем, это перестало иметь значение, когда он вместе с Мадж предложил ей стать крёстной их дочери. С того момента они все действительно напоминают одну большую дружную семью.
Ах, да, ещё сама Китнисс влюблена. Вот уже около семи лет она безнадёжно влюблена в собственного мужа. Они познакомились на соревнованиях — тогда Китнисс завоевала золото в стрельбе из лука, а он привёл к победе в спортивном метании ножа одного из своих подопечных — и с удивлением обнаружили, что им нравится быть друг с другом.
То, что они были родом из одного Дистрикта, лишь упростило их встречи, которые начали случаться всё чаще и чаще. Через три месяца Китнисс обнаружила, что фактически переехала к Хеймитчу — настолько много времени они проводили вместе, — а ещё через год — что идёт под венец. Их совместная жизнь была взрывом ярких эмоций, страсти и любви, которая не ослабевала ни на день.
Конечно, поначалу родители скептически отнеслись к их браку, однако ярых протестов не выказывали. Появление же на свет их старшего внука окончательно растопило сердца мистера и миссис Эвердин.
Словом, её жизнь прекрасна, полностью устраивает её, и Китнисс знает: она безоговорочно счастлива — настолько, насколько способен человек.
***
Тишину палаты нарушали равномерные сигналы многочисленных датчиков медицинских приборов. За окном стоял день, и жизнь на улице била ключом: ходили люди, ездили машины, в конце концов, светило солнце — им не было дела до состояния той, что некогда была Сойкой-Пересмешницей.
Лечащий врач Китнисс Эвердин, немолодой мужчина с сочувствующим взглядом, практически бесшумно скользнул внутрь больничной палаты, однако выработанные рефлексы победителя заставили Хеймитча сбросить с себя нахлынувший сон и вернуться к бодрствованию.
Капитолийский доктор, лучший специалист во всём Панеме, коротко поздоровался с ним и принялся проверять показания приборов. В этом молчаливом присутствии было больше безнадёжности и ужасающего смирения, чем в любых врачебных прогнозах.
Китнисс Эвердин была подвешена между жизнью и смертью уже второй месяц, и изо дня в день Хеймитч был рядом с ней, порой и сам не зная зачем. Он говорил с ней, рассказывая о настоящем и о том, что было, уговаривал её очнуться, бороться и, как и всегда, стараться выжить.
Но с каждым днём пропасть между реальностью и сознанием Китнисс словно становилась всё глубже и глубже, лишая её шанса на возвращение.
За прошедшее время Хеймитч испытал целый спектр эмоций: неверие, злость, боль — на смену которым пришло отчаяние, тупая обрёченность. Теперь он знал, что чувствует тот, у кого из груди заживо вырвали сердце.
Хеймитч отдал бы всё на свете, чтобы Китнисс вернулась к жизни, без колебаний умер бы за неё, если бы мог.
Если бы он только мог.
========== Кобальтовая синь (соулмейты) ==========
Комментарий к Кобальтовая синь (соулмейты)
Прошу во всём винить Этюд-картину “Море и чайки” (op.39 №2) С. В. Рахманинова.
Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один…
Так закончилась очередная минута на её таймере, отсчитывающем мгновения до развязки её судьбы. Жизнь с соулмейтом или сиюсекундная смерть, пан или пропал — вот единственный удел каждого жителя Панема с того момента, как на левом предплечье появляется злосчастный счётчик.
В этом нет никакой системы. В этом нет логики. И нет милосердия.
Её таймер начал отсчёт в четырнадцать лет — и совпал с днём первой в жизни Китнисс Жатвы. И без того ужасный день, пронизанный ощущением нависшей неотвратимой угрозы, превратился в апофеоз мрака, наполненный иллюзорной кислотой темы смерти, словно перерезавшей весь жизненный путь Китнисс.
В тот день удача была на её стороне — как и следующие пять лет, — и всё, что потом по-настоящему беспокоило Китнисс, было заключено в мерно убывающих цифрах на её руке. У неё было шесть лет, восемь месяцев и один день для того, чтобы понять, кто её родственная душа. При прекращении работы таймера должна была закончиться и жизнь Китнисс.
 
Она с вымораживающей внутренности точностью знала, что ей нужно будет сделать выбор — отчётливый, однозначный. В будущем, которое приближалось с каждым днём, ей придётся назвать самой себе имя — имя того, кто, по её мнению, является её соулмейтом. Без права на ошибку. Без возможности переиграть, отменить неудачный ход.
Ради семьи Китнисс с подлинным героизмом отодвигала раздумья об истинной паре на задний план, не позволяла себе погрузиться в них. Да и не хотела, честно говоря. Её наивная подсознательная вера в то, что выбирать не придётся вовсе, тайно жила в ней, разубеждая Китнисс предпринимать попытки, которые помогли бы выяснить личность соулмейта.
Погружённая в заботы о Прим, своей матери и средствах к существованию, в этом круговороте она дожила до Семьдесят четвёртых Игр — до дня Жатвы, перевернувшей её жизнь. Прим, её младшую сестрёнку, выбрали. Именно тот день стал точкой бифуркации, когда Китнисс запустила всю ту цепь событий, которая и привела её в серую комнату, больше напоминающую камеру (что, впрочем, подходило убийце президента, освободившего Панем).
Её наказали одним из худших видов пыток — одиночеством, пропитанным навязчивостью собственных мыслей, горечью сожалений и тягостным ожиданием решения её участи. А может, они все просто ждали, что жизнь бывшей Сойки-Пересмешницы оборвётся сама по себе — до момента признания соулмейта оставалось девять с половиной минут.
Забавно всё же устроен человеческий мозг. Её судьба сейчас была тонкой леской, готовой вот-вот лопнуть, а Китнисс вспоминала море. На родине Финника вид водных просторов успокаивал её, и во время Тура победителей Китнисс нередко искала возможность снова увидеть бесконечную морскую гладь.
Позже Финник даже подарил ей на память миниатюрную картину одного из художников Четвёртого, где был запечатлён океан. Улыбка почти расцвела на губах Китнисс, когда в настоящем она припоминала неуверенный комментарий Одэйра, цитировавшего автора картины: «При искусственном освещении синий кобальт кажется серым», — и потому иногда цвет изображённой воды может изменяться в восприятии.
Картина осталась в комнате Китнисс в бункере Дистрикта-13, но морской пейзаж намертво въелся ей в память. Хорошо, что мёртвой она больше не сможет сожалеть о том, что отныне никогда не увидит чудес природы.
«И ты всерьёз приготовилась умереть, солнышко?» — так чётко прозвучал у неё в голове ехидный голос Хеймитча, что Китнисс на долю секунды позволила себе думать, что он здесь.
Но конечно, его здесь быть не могло — это было одним из условий её временного заключения: никому из неравнодушных к её судьбе проход сюда не был дозволен.
Китнисс закрыла глаза, думая о Пите и Гейле. Они оба любили её, она это знала, но не могла искренне любить их в ответ так, как они того хотели. К ним она ощущала любовь иную — дружескую, братскую, глубокую. Но знание того, что, скорее всего, её родственной душой является кто-то из них, разъедало её суть. Из раза в раз она закрывала глаза, а в голове худшей насмешкой звучали фразы Хеймитча.
У неё перехватило дыхание.
Это не могло быть правдой, реальностью, это её болезненный бред, вызванный глубинным страхом смерти. Китнисс с надрывным отчаянием желала прогнать его образ из своих мыслей, искоренить воспоминания обо всех моментах их взаимодействия, обо всех разговорах, взглядах и о фантастическом совпадении мышления — потому что этого не может быть, этого просто не может быть, он точно не любит её, а она не собирается проникаться чувствами к нему.
 
Её накрыла истерика, со спазмами в горле и дрожью в руках, но без слёз. Китнисс медленно сползала по стене, вцепляясь в свои волосы и запоздало понимая, что не хочет умирать прямо сейчас. Только не так, только не из-за грёбаной ошибки вселенной, именуемой системой соулмейтов.