Сдаёшься?

Дина. Откуда вы знаете про Кирилла?
Олимпия Валериановна. Видишь ли, я не хочу вмешиваться в твою личную жизнь, Диночка. Личная жизнь — это личное дело каждого человека, потому она так и называется — личная… Видишь ли, я сама прожила очень сложную личную жизнь, некоторые считают, что даже нехорошую. Но никому моя личная жизнь не вредила, я ее сама прожила, эту жизнь… и никому не давала в ней отчета, я за нее отвечаю только теперь, в старости, перед собой, и этот суд самый нелицеприятный, поверь мне. Что-то я не так прожила, чем-то сама себе навредила, о чем-то и сейчас нехорошо вспомнить — с высоты лет вся жизнь далеко, как с горы, видна, — да теперь уже ничего не переделаешь, а тогда я, видно, не могла поступить иначе… А сожаления, они пустые сейчас. Так вот об этом молодом человеке… Кирилле… По-моему, было бы лучше, Диночка, если бы ты отошла от него.
Дина. Почему, Олимпия Валериановна?
Олимпия Валериановна. Конечно, это уже самое последнее дело, когда в отношения юноши и барышни другие люди вмешиваются, я понимаю… но бывают случаи… в общем… знаешь, вот если мать…
Дина. Что мать?
Олимпия Валериановна. Жизнь у меня длинная, Диночка, хотя, может, и бестолковая, чтобы в пример тебе ее ставить, но повидала я на своем веку много. Так вот из своего опыта бестолкового одно скажу тебе твердо — если мать не хочет какую-нибудь девушку женой своего сына видеть или, скажем, у нее на сына другие виды имеются, с ней спорить не надо. Знаешь, у сыновей и матерей совсем другие отношения, чем, скажем, у матерей с дочерьми. Сын всю жизнь жену будет сравнивать с матерью — у матери его и печенье лучше всегда окажется, и волосы гуще в молодости. А для молодой женщины это — увы! — очень болезненно. Она терпит-терпит, да и не вытерпит. Каждая по-своему не вытерпит. Так у меня с твоим отцом. Господь со мною! Да что это я, неладная! Со вторым моим мужем и случилось. Недовольство матери оно, как ржа железо, нашу семью, увы, и подточило.
Дина. Откуда вы знаете, Олимпия Валериановна, что она не хочет?
Олимпия Валериановна. Приходила она ко мне, Диночка.
Дина. Приходила?!
Олимпия Валериановна. В том-то и беда, Диночка, что приходила.
Дина. Когда?
Олимпия Валериановна. Да не то в прошлый четверг, не то в этот вторник, теперь уж не помню.
Дина. И что сказала?
Олимпия Валериановна. Да говорила она немного, я все больше говорила. Скучаю я одна целыми днями, в квартире ведь все работают допоздна, ты знаешь, вот и говорила, а она торопилась очень. Ругала меня, все ругала.
Дина. За что?
Олимпия Валериановна. За то, что не мать я тебе, тебя воспитала плохо, за то, что у нас в комнате скверно. Тебя тоже ругала, Диночка, сына, увы, все хвалила, а тебя все ругала.
Дина. А меня за что?
Олимпия Валериановна. За то, что ты сына у нее увести хочешь. За то, что о последствиях не заботишься. И увы! — не хотелось бы мне тебе этого говорить, Диночка, да только хочется мне, чтобы ты не была слепой, а все знала… Говорила она, что у нас с тобой, Диночка ты моя, сговор, что мы с тобой, как в старинных пьесах, ее сына хотим окрутить… не то как Сталинского, не то как Ленинского стипендиата, я уж, грешным делом, лапушка моя, и не разобрала, — в общем, в женихи его ловим.
Пауза.
Дина. Так и сказала?
Олимпия Валериановна. Так и сказала, к прискорбию…
Дина (обнимает ее, плачет). Ой, тетечка, злая она, злая какая, она же в институт написала! Меня сейчас в комитет комсомола вызывали, выговор дали, теперь про нас с ним весь институт знать будет…
Олимпия Валериановна (плачет). Ну вот, ну вот, и назвала меня тетечкой! Ну не плачь, моя Диночка, не плачь, мое солнышко, не плачь, драгоценность моя…
Дина. Ой, какая злая, я и не знала. Никогда не знала, что такие злые люди на свете бывают, тетечка! Это зачем же они такие злые живут, скажи, тетечка?
 
Олимпия Валериановна. Да не злая она, Диночка… моя звездочка, она ведь за праведное дело — за счастье своего сына борется. А как же иначе — мать и должна за счастье своего сына бороться. Беда у них только в том, что она по-своему его счастье понимает, а он, должно быть, по-своему. Вот теперь у них — увы! — и пошло, чья возьмет.
Дина. Чья возьмет! А я как же?
Олимпия Валериановна. А он как с тобой, ягодка моя?
Дина. Раньше думала — любит, а теперь уж что и думать не знаю… Может, я сама его уже ненавижу даже!
Олимпия Валериановна. Вот сейчас как раз все и узнаешь. Только держись покрепче, не сникай, ласточка моя. Перезимуем ведь, да? (Смеются.) Крабы открыть, покушаем?
Дина. Давайте. А что вы здесь все ищете, Олимпия Валериановна?
Олимпия Валериановна. Документы ищу, лапушка, документы, адреса всякие…
Дина. Зачем вам?
Олимпия Валериановна. Да вот надумала я, травинка моя, через влиятельных людей об Доме ветеранов сцены похлопотать…
Дина. Зачем? Разве вам плохо здесь?
Олимпия Валериановна (продолжая искать). Скучаю я одна целыми днями…
Дина. Не смейте! Слышите — не смейте! Я вам не позволяю! Я от вас этой комнаты все равно не возьму! Не надо, ну не надо так, тетечка!
Олимпия Валериановна (вытирая глаза). Ну там возьмешь не возьмешь, звездочка, это, верно, твое дело. А вдруг на крайний случай и пригодится… Я все же попытаю счастья — похлопочу… Да вот ведь и пластинку надо бы переменить, а то все одно и то же, одно и то же…
Д и н а подходит, меняет пластинку, Вертинский поет:
 «В этой комнате проснемся мы с тобой,
 В этой комнате от солнца молодой.
 Половицы в этой комнате скрипят,
 Окна низкие выходят прямо в сад».
Обе слушают.
Картина девятая
Комната Г о л у б е в ы х. Ю л и я А л е к с а н д р о в н а стоит на подоконнике и моет окно. Входит Кирилл. Он смотрит на мать, кладет чемоданчик, подходит к роялю и начинает подбирать одним пальцем мелодию песни: «В этой комнате проснемся мы с тобой».
Юлия Александровна (после паузы). Ты сегодня наконец рано, Гуля. Сможешь и днем позаниматься. Не все же только по ночам. Так и здоровье загубить недолго. Вон в доме напротив вымыты уже все окна, до одного, а я все боялась — в этом году апрель на редкость холодный, такого холодного апреля я, пожалуй, и не припомню. А сейчас уж решила вымыть — видно, все равно не дождаться скоро тепла. Подай мне, пожалуйста, чистую газету. (К и р и л л дает газету и, вернувшись к роялю, снова подбирает ту же мелодию.) Нет, нет, это сегодняшняя газета. Дай ту, которая на полу. (К и р и л л кладет на подоконник пачку газет, возвращается к роялю и снова подбирает одним пальцем все ту же мелодию.) Этого слишком много, Гуля, другие положи назад, они здесь намокнут.
Кирилл (продолжает играть то же самое). Зачем ты это сделала, мама?
Юлия Александровна. Убери же газеты, Гуля, и дай мне коробочку с зубным порошком — она на диване.
Кирилл (кладет газеты и дает порошок). Зачем ты это сделала, мама?
Юлия Александровна (поставила табуретку на подоконник). Попридержи-ка табуретку, Гуля, у нее качается одна ножка. (Влезает на табуретку.) Это был мой долг, Гуля, я твоя мать и должна бороться за твою судьбу. Табуретка все равно качается, ты не там ее держишь, Гу-ля!
Кирилл. Но это же пошло, мама! Неужели ты этого не понимаешь? Нет, это не пошло. Это подло!
Юлия Александровна. Ты держишь не за ту ножку! (Плачет.) А ты считаешь, наверное, что я должна была сидеть сложа руки и видеть, как ты калечишь свою собственную жизнь? Видел бы ты ее Олимпию Валериановну, это… это… поверь мне, это ужасно!