Сдаёшься?

Из родных у нее осталась только тетя — младшая сестра мамы. Это именно она первая подала мысль о медицинской профессии для племянницы. Тетя имела какое-то небольшое медицинское образование и даже в молодости работала фармацевтом, но потом до пенсии работала уже на почте, и тогда, когда племянница заканчивала семилетку и ей надо было выбирать специальность — дальше учиться не позволял семейный бюджет, — тетя стала вдруг все время рассказывать о почтовых неурядицах, капризах корреспондентов и вспоминать о том времени, когда работала в аптеке и умела делать свой «фирменный» крем из спермацета — «мозга из головы кашалота», и о том уважении, которым тогда пользовалась у людей; от заказчиц отбоя не было, да еще подарки дарили! «Нужно, непременно нужно идти в медучилище, — настаивала тогда тетя, — работа важная, человечеству необходимая, не дай бог что — и родственникам помощь окажешь, да и притом всегда среди людей».
Она была не согласна тогда с тетей. Она хотела пойти в декоративно-прикладное училище — она с детства неплохо лепила и рисовала, а к болезням и медицине чувствовала отвращение; когда на уроке зоологии в первый раз препарировали лягушку, ее вырвало прямо на парту. Неожиданно на сторону тети переметнулась мама, которая до этого очень гордилась художественными способностями дочери так же, как и миловидностью ее лица, и даже часто выхвалялась всем этим перед другими (большею частью совсем некстати). Сама мама к медицине никакого отношения не имела — всю жизнь, до того как слегла, работала в сберкассах и, хотя работала она всегда исправно и была везде на хорошем счету, работу свою недолюбливала («Из-за груды чужих денег своих незаметно!», «Из-за этих мешков с чужими деньгами ни жизни, ни людей не видишь!») и не желала дочери своей судьбы. Наслушавшись тети, мама неожиданно высказалась еще определеннее; конечно, лучше всего по медицинской части, медсестрой; медсестре и правда почтение от людей, она и на работе всегда при своем виде, и у мужчин всегда на глазах. Она послушалась их советов.
Уже учась в училище, она никак не могла войти в морг, где проходили занятия по анатомии, соученицы и преподаватели уговаривали ее, но она все равно не могла; потом, когда ее уже собирались отчислить из училища, потому что она завалила анатомию, она пересилила себя и вошла и потом уже входила каждое занятие, но, придя домой, долго мылась в комнате в корыте перед раскрытой дверцей горящей печки, добавляя в цинковое ведро, из которого обливалась, целую бутылку одеколона «Кармен». А потом — откуда только что взялось — в перерывах вместе с сокурсницами, хихикая над какой-нибудь ерундой, ела бутерброды с ливерной колбасой, не выходя из морга, прямо над голыми трупами, шибающими в нос формалином, и как-то долго украдкой рассматривала красивое чернобровое лицо уже окоченевшего молодого человека. И все же, когда при распределении ей предложили на выбор должности медсестры в терапевтическом отделении в больнице или амбулаторной в детской поликлинике, она выбрала последнее, чтобы быть подальше от трупов.
Ее тетя тоже жила одна в большой коммунальной квартире: еще пять семей. Ее маленькая дочка умерла в войну, не перенесла обычной скарлатины в голодные годы — тетя почему-то не захотела эвакуироваться из сильно обстреливаемого города. Муж ее, шофер по профессии, в начале войны был призван солдатом в действующую армию, в танковые войска, и хотя у тети было много волнений из-за отсутствия от него вестей всю войну и она почти каждый день оплакивала его и хоронила, все же он дошел живым до Берлина, даже без ранений, и однажды утром, примерно через полгода после Победы, вошел в ее комнату с множеством медалей на офицерском кителе без погон, в шлеме танкиста. Переждав стоя тетины слезы, ахи да охи, выслушав, сильно нахмурившись, известие о смерти своей маленькой единственной дочери, он тут же, так и не присев и не обняв снова заплакавшей от ужасного воспоминания тети, спустился вниз и вместе с двумя солдатами, тоже с медалями, в шлемах и без погон, втащил на руках на пятый этаж и поставил к ней в комнату (долго-долго пихали в двери и едва уместили на плешке среди мебели) какую-то махину, бережно обшитую свежими досками для перевозки. Когда громадный ящик разбили молотками, «махина» оказалась немецким белым пианино с двумя бронзовыми подсвечниками над белой крышкой, сияющими как золотые, с оплывшими в них огарками свечей, с золотой надписью в золотой рамочке изнутри на крышке — OFFENBACHER HOFLIEFERANT и с золотыми головами в золотых кружках по обеим сторонам надписи. Что все это означало — никто из соседей сказать тут ничего не смог, а едва ли не весь дом набился в небольшую комнату тети и в длинный коридор по случаю необычайного, счастливого возвращения много раз заочно похороненного дяди.
 
Белое с золотом пианино, со сверкающими подсвечниками, выглядело в тетиной комнате как европеец в белом фраке среди голых туземцев со струпьями на черной коже. Зачем дядя вез к черту на рога такую махину, когда не только он сам, не только тетя, но и никто из заходящих к ним в гости не умел играть даже одним пальцем, — так и осталось загадкой. («Уж лучше бы посуды привез, там, говорят, посуда очень хорошая, а у меня во время бомбежек вся побилась», — жаловалась потом тетя.) Загадка стала еще большей, когда на предложение тети продать пианино — охотников на бесполезную в текущей послевоенной жизни вещь сразу нашлось почему-то много (а и в самом деле, заграничная вещь сияла красотой несказанной). Дядя кровно обиделся: зачем же пер к черту на кулички, ведь от самого Берлина же! Загадка стала совсем необъяснимой, когда, отпустив солдат и собственноручно вдвинув пианино между трюмо и буфетом — по счастью, впритык, но поместилось, — и тут же, в комнате, создав из упаковочных досок отопительный материал, разрубив их в щепы, которые сразу аккуратно сложил за печкой и в коридоре, дядя, дождавшись, когда тетя вежливо выпроводит самозваных гостей, и отказавшись пообедать и даже выпить чаю, попрощался с нею и ушел жить с новой молодой женой, которую, как оказалось, вместе с белым пианино OFFENBACHER HOFLIEFERANT тоже привез с войны. Возвратился он назад к тете уже почти стариком. Он умер вскоре за мамой, умер летом, на своем образцово-показательном садовом участке, данном ему вне очереди месткомом троллейбусного парка, где он работал водителем, как победителю в социалистическом соревновании, тихо умер, стоя на коленях и уткнувшись мертвым лицом в грядку с крупными, уже красными ягодами клубники «Внучка», — от инфаркта.
«Святая смерть», — вздохнул кто-то из прибежавших на тетин крик соседей. Через три года после смерти дяди тетя (после заседания правления садоводческого товарищества, после всеобщего голосования членов товарищества, после положительного решения месткома троллейбусного парка, вынесенного совместно с администрацией: администрация-то как раз и была против, отчего отчасти дело и протянулось на три года. «Мы охраняем интересы только наших сотрудников и заинтересованы, чтобы участки не уплывали на сторону», — бубнил ей, например, постоянно замдиректора парка, вместо того чтобы поставить нужную подпись) была наконец принята в товарищество и стала законной единоличной владелицей маленького дощатого однокомнатного домика с верандочкой на садовом участке в шесть соток: пьешь чай на верандочке — слышно, как мочатся в дощатой уборной на соседнем участке, где всё — от первой яблоньки до последней ступеньки на разноцветное крылечко — было сотворено усердными руками дяди и тети (белое пианино не продавали, хотя с деньгами на строительные материалы мучились страшно). Примерно за год до смерти дяди они даже начали рыть на участке глубокие ямы для свай нового фундамента (в болотистой местности, где располагалось товарищество, ленточных фундаментов, принятых в других дачных местах, не закладывали, потребовались бы слишком глубокие рвы, а устанавливали дома на длинных сваях, заливая ямы со сваями цементом и сверху, под дом, клали «обвязку» из бревен, а кому по карману — из кирпичей) — задумали возвести вдвоем настоящий двухэтажный дом с коньком на крыше.