Сдаёшься?
Убегает. Н и к о л а й Т и м о ф е е в и ч сидит, опустив голову. Далеко голос м е д с е с т р ы: «Аркаша, вернись сейчас же в палату! А ну, Янко, кончай свою музыку! Все спят уже!» Песня обрывается на полуслове. Входит т е т я Д у с я.
Тетя Дуся. Лекарству пошто не сглотил? Пошто електричеству не гасите? Нешто самому на вас жалиться? Везде уж загашено!
Н и к о л а й Т и м о ф е е в и ч, не поднимая головы, достает из кармана рублевку и протягивает т е т е Д у с е.
Тетя Дуся (пряча рублевку). Ты лекарству сглотни и приляжь, Тимофеич, а електричества пущай погорить, иному в потемках не по себе. Пойтить сестре доклодить, что увезде загашено? (Выходит.)
Возвращается А р к а д и й. Вынимает из-за пазухи папиросу и спички.
Аркадий. Вы «Приму» курить будете? Других у него нет. Хотел «Яву» достать, но у остальных вообще ничего.
Николай Тимофеевич. Давай «Приму» — теперь один черт. (Закуривает.)
Аркадий. Одну только дал, да и то со скрипом. Говорит, из дому больше не носят — врачи запугали. Я посторожу. (Становится у двери.)
Николай Тимофеевич. Не вытянул, значит, под финиш счастливого билета. Не вытянул — не выиграл. Две паршивые дырки в легких — и все… Не доведется мне, значит, твоего Евгения почитать. Не успел. Из-за чего не успел? Куда торопился, дурак? Кому мой труд нужен? Работал всю жизнь как вол… И ни одной награды. Методы, видите ли, у Серьмягина не те! А то, что Серьмягин на этих методах жизнь свою потерял, это никому не интересно… Медальки, орденочки да лауреатов за меня начальники получали! Вот я — трудился сорок лет. А кому это надо, кто за это говорит мне спасибо? Не из-за денег, не из-за наград трудился — ради светлого будущего. А где он, коммунизм? И за горами не видать. Мяса нет, совхозы нерентабельны, хлеб из Америки везем, кур во Франции покупаем, картошка осенью гниет под открытым небом, а до весны ее не хватает. Заглянул как-то на кухню, смотрю — картошка в большой сетчатой таре стоит, килограммов десять. И все картофелины чистые, крупные, — одна к одной. Спрашиваю: что, на базаре достала? Нет, говорит, магазинная кубинская картошка это. Скоро из Африки картошку возить будем. Где это видано, чтобы в России картошки не было! Америку критикуем, а у самих цены растут и с объявлением, и без объявления. Сапоги женские — сто рублей! Но ведь это только сапоги — надо же еще и голову и жопу одеть?! Родному государству за бензин вдвое больше плачу. Скажут: зато телевизоры подешевели, — да, но телевизор-то раз в жизни покупают, а я на машине каждый день езжу!
Аркадий (тихо). Успокойтесь, Николай Тимофеевич… Может быть, она напутала что-нибудь…
Николай Тимофеевич. Ничего она не напутала — она мне в эти дырки на снимке пальцем ткнула. Мне теперь действительно, брат Аркаша, волноваться вроде бы поздно. Трудился я, вкалывал в поте лица, не за деньги и не для наград, а за светлое будущее. А где оно, светлое будущее? И не пахнет! Везде подлецы, мерзавцы, взяточники да подхалимы процветают. Вот ты сам про трудности внедрения новой прогрессивной техники на вашем предприятии говорил и про знак качества. Куда это годится, я спрашиваю?
Аркадий. Не надо, Николай Тимофеевич, успокойтесь…
Николай Тимофеевич. Кричат — мы войну выиграли! А какой ценой? Двадцать миллионов человеческих жизней угробили! Двадцать миллионов! А ведь бесхозяйственность все. Подвиг Матросова превозносим, а ведь стыд, если вдуматься: дуло пушки заткнуть было нечем, кроме как человеческим животом? Людей жалеть надо было, техники побольше, к войне заранее готовиться! Для войны одних лозунгов мало.
Аркадий. Успокойтесь, Николай Тимофеевич…
Николай Тимофеевич. Лечение зато бесплатное у нас, говорят, а где оно бесплатное, когда за операции врачи взятки берут. Вон моей Полине грыжу в животе вырезали — так я самолично сто рублей хирургу в лапу дал, чтобы лишнего не волноваться. А если кто и не берет денег — так разве он лечит? Туберкулеза, говорят, у нас больше нет, а мы с тобой от рака, что ли, умираем? А Сидоренко? В Америке, говорят, за лечение много дерут. Дерут-то дерут, да зато как лечат! А у нас диагноз поставят — опухоль в мозгу, а подохнешь от геморроя в заднице! Бесплатно у нас только концы отдать можно!
Аркадий. Успокойтесь, Николай Тимофеевич…
Николай Тимофеевич. Скоро Николай Тимофеевич успокоится. Скоро совсем успокоится. Я тебе скажу, Аркадий, как на духу в предсмертный свой час — брось ты сражаться, брось размахивать руками. Брось, брось, пока не поздно. (Пауза.) Я про твой снимок не спросил. Ты уж прости, все из башки вылетело, так она меня огорошила. Теперь она уже ушла — при мне одевалась.
Аркадий. Ничего, не беспокойтесь, Николай Тимофеевич, я завтра узнаю.
Николай Тимофеевич. Вот тебе мой совет, брат Аркаша, на краю могилы — пошли-ка ты своего шефа-дядю куда подальше, да и «Икары» свои тоже. Кому все это нужно? Ну, плоский телевизор, ну, толстый, какая разница? Все равно ведь в него пялиться будут. А ты свое здоровье угробишь… (Пауза.) Если уже не угробил, как я. Я тебе, брат Аркаша, братский совет дам, потому что одинаковая в нас сейчас гнилая кровь, и мы с тобой кровные братья, и никого, кроме тебя, у меня сейчас нет, ты смотри… ко мне на похороны приходи — ты здесь мне адрес оставь, я тебе телеграмму пришлю, как почувствую, что помираю, приди и вспомни: дескать жил такой Серьмягин Николай Тимофеевич… вспомни — и все… (Пауза.) И ты мне пришли, если почувствуешь, что ты… что с тобой… раньше… Так вот тебе мой совет старшего брата. Под край жизни. Скажу я тебе, одному тебе: наверно, я свою жизнь прожил и поздно мне теперь и сожалеть об ней. Так слушай: пошли-ка ты все и ступай в телевизионное ателье. Дери с граждан денег, сколько сможешь, работай от сих до сих, по конституции, а в свободное время ходи на футбол, гуляй с женщинами, книжечки почитывай да вино пей хорошее. (Пауза.) А стерву свою пошли.
Аркадий (тихо). Ну, зачем вы так…
Николай Тимофеевич. А чего боишься правде в глаза взглянуть? Да и моя не лучше. В тихом омуте как раз черти-то… Лет тридцать назад прихожу вечером домой, а за моим столом гражданин сидит, ужинает как ни в чем не бывало. Сухонький такой, маленький, глаза как гвоздики черненькие, глубоко забиты. А жена мне и говорит: «Это Петенька Шмонов, друг моего детства». Ну, дальше — больше. Стал этот гражданин, этот друг детства, к каждому ужину являться без опозданий. Ходит и ходит, ходит и ходит. Я терпел, терпел, да и говорю ему вежливо: «Это за каким таким лешим ты к нам каждый день захаживаешь? Ступенек никогда не считал?» А он своими черненькими гвоздиками в глаза мне вонзился и говорит: «Вы, мол, Полине Андреевне жизнь загубили. Она у нас в классе лучшей ученицей считалась. Скажу вам честно, — мне этот подлец говорит, — я хочу, чтобы она из своего ослепления и унижения вышла, вас оставила, институт заочно окончила и на работу по специальности пошла». — «Жену отбить хочешь? — кричу я. — И так прямо мне об этом говоришь?!» А подлец этот отвечает: «Мне ваша жена теперь не нужна, я ее в детстве любил, я только хочу в ней человека спасти. Чтобы она вашим придатком перестала быть, наравне с аппендиксом». Вот ведь подлец! Моя жена его моими ужинами кормит, а он ее еще аппендиксом обзывает! Я тогда сказал жене — выбирай, он или я. Если хоть запах его почую — уйду, не посмотрю, что дочь подрастает. Тут моя тихоня совсем притихла, а он исчез, враз исчез, Петенька Шмонов, вместе с аппендиксом. Тоже мне, спаситель нашелся!
Аркадий. Успокойтесь, Николай Тимофеевич…
Николай Тимофеевич. Варвара, дочь моя, за лентяя, за тунеядца вышла! Он работать не хочет, он чеканит с утра до вечера, стучит, выдалбливает картиночки. А кому нужны картинки его дурацкие — никто у него их не берет, никто не покупает. А ему и заботы мало. На моей же шее сидит — я знаю, Полина втихаря им хорошо подбрасывает. И то — на одну Варварину школьную зарплату не разживешься! И мне же в нос мещанина тычет — вы, мол, хотя и директор, но мещанин махровый. Мещанин! Я всю жизнь на общественное благо вкалывал, а ты целыми днями бездельничаешь, картиночки выдалбливаешь неизвестно для кого, индивидуалист. И лентяй. Отъединились от нас — ну и на здоровье! Воздух в квартире чище будет! Меньше народу — больше кислороду!