Сон № 9

Монгол исчез, как будто его и не было. Горящие «кадиллаки» разразились очередным всплеском аплодисментов. Ко мне с трудом вернулась способность рассуждать, и я понял, что пора уносить ноги, и чем быстрее, тем лучше. Я трусцой спустился с моста. Не бежал сломя голову, знал, что ночь будет долгой. Не смотрел за парапет и не оглядывался. Даже не хотелось, ни капельки. Густой дым вихрился плутониевыми клубами. Я вообразил, что превратился в устройство, которое производит расстояние. Делал сотню шагов бегом и сотню – шагом, раз, другой, третий, по объездной дороге. Следил, нет ли машин в лунной дали. Если вдруг что, спрятался бы внизу, на набережной – она выложена такими здоровенными бетонными панелями с выемками, ими наращивают береговую линию. Ужас, шок, вина, облегчение: казалось бы, обычные чувства, но я ничего такого не ощущал, кроме желания поскорее уйти подальше от всего, что я видел. Звезды угасали. Страх, что меня схватят и обвинят в преступлениях на отвоеванной земле, вскрыл во мне неведомый прежде пласт выносливости, и я поддерживал режим «сто на сто» до самого пропускного пункта, за которым объездная дорога сворачивала к прибрежному шоссе, ведущему к «Ксанаду». Заря уже опалила горизонт, и движение на трассе в Токио становилось оживленнее. Луна таблеткой аспирина растворялась в теплой воде утра. Водители и пассажиры с удивлением глазели на меня – ведь по шоссе не ходят пешком, там нет тротуаров, только отвалы земли по краям дорожного полотна, – и, наверное, считали, что я сбежал из психушки. Я было подумал об автостопе, но вовремя сообразил, что это привлечет ненужное внимание. Пришлось бы объяснять, как я здесь очутился. Послышался вой полицейских сирен. К счастью, я как раз проходил мимо ресторанчика, поэтому вошел и притворился, что звоню по телефону. Оказалось, что это не полиция, а две машины «скорой помощи». Что делать? Лихорадка грохотала в голове барабанами-тайко. Никаких планов у меня не было, кроме как позвонить Бунтаро и умолять о помощи, но в «Падающую звезду» он приходит к одиннадцати, а его домашнего телефона я не знал, к тому же боялся, что он вышвырнет мои пожитки на улицу, едва услышит, в какую передрягу я попал.
– С тобой все в порядке, милок? – спросила официантка за кассой. – Может, дать что-нибудь для глаза?
Она смотрела на меня с такой добротой, что единственным способом не разрыдаться было грубо уйти, ничего не ответив. Завидую ее сыну. Путь лежал через промзону, – по крайней мере, там был тротуар. Все уличные фонари погасли одновременно. Вдоль дороги тянулись бесконечные фабричные корпуса. В них производят продукцию для других фабричных корпусов: стеллажные полки, упаковочный материал, коробки передач для грузоподъемников. Барабаны умолкли, но теперь содержимое моего черепа пропаривала лихорадка. Силы были на исходе. «Может, вернуться к ресторанчику, – думал я, – и упасть в обморок на руках ангела милосердия?» В обморок? Больницы, доктора, вопросы? Двадцатилетние в обморок не падают. Да и ресторанчик остался слишком далеко. У фабрики по производству облицовочной замазки стояла лавочка. Неизвестно, зачем и кому здесь понадобилась лавочка, но я благодарно уселся на нее, в тень гигантской кроссовки фирмы «Найк». Ненавижу этот мир. «„НАЙК“ – ФИНИШНОЙ ЧЕРТЫ НЕ СУЩЕСТВУЕТ». За пустырем виднелись «Ксанаду» и «Валгалла». Бег по кругу. Громыхнул стартовый пистолет, и солнце припустило с места в карьер. Пела какая-то птица: длинный-длинный лихой посвист, а под конец – звездные сполохи птичьей морзянки. И так раз за разом. На Якусиме есть такая же птица. Усилием воли я заставил себя подняться и направиться к «Ксанаду», где можно найти кондиционер и местечко, чтобы поспать, пока не придет время звонить Бунтаро. Себя-то я заставил, но тело не двинулось с места. Рядом притормозила белая машина. Би-бип. Бибикающая белая машина. Проезжай. Распахнулась дверца, водитель перегнулся через пассажирское сиденье:
– Послушай, парень, я, понятное дело, не Зиззи Хикару, но, если у тебя нет предложений получше, залезай.
 
В полном замешательстве я не сразу сообразил, что человек за рулем – Бунтаро. Осунувшийся, встревоженный Бунтаро. У меня не было сил гадать кто, как, когда и почему. Через полминуты я уже спал.
Рыночный городок оказался ломаным лабиринтом крошеного кирпича и пустынных пустырей. Мечеть на холме, разрушенная снарядом, являла миру развороченные внутренности и выбитые окна. Ее пустые глазницы безучастно взирали на город. На улицах лежали перевернутые остовы трамваев. На обочинах лежали беспризорные дети: сморщенная кожа туго обтягивала выпирающие кости. Мухи жадно всасывали детские слезы. Стервятники кружили так низко, что был слышен шорох их перьев, а по канавам шныряли гиены. Мимо, едва не задавив госпожу Хохлатку, пронесся белый «джип» какой-то миротворческой организации. В «джипе» непрерывно щелкали фотокамеры репортеров, снимавших сюжеты для новостей. Госпожа Хохлатка подошла к огромной статуе, величественно вздымавшейся над руинами. Табличка гласила: «ЛЮБИМЫЙ ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИЙ». В тени статуи изможденный человек жарил на костре червей, чтобы накормить семью. Напыщенный, надменный, наглый, надутый диктатор на пьедестале был полной противоположностью изможденного человека внизу, чей скелет как будто скрутили из проволочных одежных вешалок.
– Извините, – сказала госпожа Хохлатка. – Я ищу рынок.
Он хмуро посмотрел на нее:
– Вы на нем.
Госпожа Хохлатка сообразила, что он не шутит.
– Вот на этом пустыре?
– Здесь война, дамочка. Или вы не заметили?
– Но ведь людям нужна еда.
– Какая еда? Мы в осаде.
– В осаде?
Изможденный человек поднес червяка ко рту своего сына; мальчик осторожно снял червяка с палочек и сжевал безо всякого выражения.
– Ну, в наши дни осаду называют «санкциями». Это слово легче проглотить.
– Надо же… А кто с кем воюет?
– Ш-ш-ш-ш! – Человек заозирался по сторонам. – Это секрет! За такие вопросы вас арестуют.
– Но вы же все равно видите, как солдаты сражаются друг с другом?
– Солдаты? Они никогда не сражаются друг с другом. Они же могут пострадать! У них джентльменское соглашение – не стрелять в людей в форме. Цель любой войны в том, чтобы истребить как можно больше гражданских лиц.
– Какой ужас! – А потом госпожа Хохлатка довольно опрометчиво сказала: – Похоже, мне так и не удастся продать свои яйца.
Мешок из-под удобрений зашевелился, и из него выползла жена изможденного человека:
– Яйца?
Изможденный человек попытался шикнуть на нее, но она пронзительно завизжала:
– Яйца!
Полуденное безмолвие содрогнулось. Слово ударной волной раскатилось во все стороны:
– Яйца!
Из канав вылезали безрукие сироты:
– Яйца!
Стучали клюками старухи:
– Яйца!
В зияющих дверных проемах возникли люди с ввалившимися от голода глазами.
Волнующаяся толпа окружила статую. Госпожа Хохлатка попыталась разрядить обстановку:
– Что вы, что вы, не нужно…
Толпа всколыхнулась – на госпожу Хохлатку налетел внезапный вихрь воплей, визга, воя и встревоженно вытянутых рук и унес корзину прочь. Толпа взревела. Госпожа Хохлатка в ужасе закудахтала: яйца раскатились во все стороны и превратились в растоптанное месиво скорлупок, желтков и белков. Госпожа Хохлатка захлопала крыльями и поднялась над толпой – она не летала с тех пор, как была желторотым цыпленком, и ей удалось продержаться в воздухе лишь считаные секунды. Единственным, что сошло за насест, оказался велосипедный руль усов любимого главнокомандующего. Толпа наблюдала за ней, охваченная благоговейным страхом.
– Она взлетела! Эта дама взлетела!
У пьедестала еще шла драка за ошметки раздавленных яиц, но остальные глазели на госпожу Хохлатку. Какой-то малыш выкрикнул:
– Никакая она не дама!
– Я, безусловно, дама! – негодующе возразила госпожа Хохлатка. – Мой отец был королем курятника.