Сон № 9

Он намерен сделать меня узником своей собственной жестокости, обеспечить мое вечное молчание. Слышу лязг тюремных засовов. Встаю и выбираю самый легкий шар, надеясь, что какой-нибудь неожиданный сюжетный ход вызволит меня из этого кошмара. Поднимаю шар, самый легкий. Весит он предостаточно. Нет. Я не могу этого сделать. Просто не могу. За спиной раздается смех. Оборачиваюсь. Ящерица повалился навзничь, раздвинул ноги и засунул под куртку воздушный шарик. На шарике черным фломастером намалеваны соски, пупок и треугольник лобковых волос. Франкенштейн встает на колени, заносит над шариком длинный нож.
– Нет! – фальцетом кричит Ящерица. – Пощадите, у меня ребенок в пузе.
– Сочувствую, госпожа Бунтаро, – вздыхает Франкенштейн, – но такое наказание выпало вам за то, что вы сдаете комнаты жильцам, которые нарушают обещания, данные влиятельным людям…
Ящерица пищит тоненьким голоском:
– Не надо! Мой малыш, мой малыш! Пощадите!
Кончик ножа прижимается к резиновому животу госпожи Бунтаро. Франкенштейн сжимает другую руку в кулак, изображая кувалду и – бах! Шербетка заливисто хохочет, будто ее щекочут. Мама-сан вяжет, Морино рукоплещет. Скопление лиц парит в темноте, блещет, подсвеченное огоньками на пульте и сиянием монитора. Все как один поворачиваются и не сводят с меня взоров. Одно из парящих лиц приказывает:
– Бросай!
Надо промазать, только не слишком явно. Мне здесь не место. Хочу попросить прощения у голов, но как? Выхожу к началу дорожки, пытаюсь вздохнуть. Раз – целюсь в желоб, в метре от мертвой Правой головы. Два – у меня сводит кишки, и шар вылетает из рук слишком рано – потные пальцы скользят в отверстиях. Сижу на корточках, смотреть гадко, а не смотреть еще гаже. Шар устремляется к желобу, катится по краю, а на последней трети дорожки сила вращения направляет его прямо к Центральной голове. Лицо словно бы преломляется, грохот шара переходит в дикий вопль, трубачи восторженно мычат. Я закрываю глаза. За спиной – разочарованный стон.
– Ты подбрил ему щетину, – успокаивает Морино.
Меня бьет дрожь, которую невозможно унять.
– Посмотрим на повторе? – ухмыляется Ящерица.
Пошатываясь, ковыляю назад и падаю на крайнее сиденье. Закрываю глаза. Яркие сгустки крови.
– Расступись! – выкрикивает Франкенштейн. – Внимание! Коронный номер – экспресс-мельница!
Покряхтывание, сопение, разбег и грохот пущенного шара. Три секунды спустя – бурные аплодисменты.
– Всмятку! – орет Ящерица.
– Браво! – восклицает Морино.
Центральная голова испускает вопль за воплем, а Левая жутко молчит. На внутренней стороне моих век отпечатался конец дорожки. Жмурюсь изо всех сил, но цветная картинка стоит перед глазами, яркая, как на киноэкране. Наверное, она будет преследовать меня до самой смерти. В этот безумный день мне здесь не место. Дрожь не унимается. Давлюсь рвотными позывами, рыгаю. Ядовитая лапшевая отрыжка. Когда я в последний раз ел? Несколько недель назад. Ох, уйти бы отсюда. Плевать на папку! Вот только уйти мне не дадут. Чья-то рука проскальзывает мне в пах.
– Сладенькое есть?
Шербетка.
– Что?
Шипучий леденец?
– Сладенькое есть?
Гнилостное дыхание отдает йогуртом. Ящерица хватает ее за волосы и оттаскивает от меня.
– Ах ты, шалава!
Шлеп, хлоп, удар с оттяжкой. Морино берет мегафон. Уцелевший продолжает вопить:
– У меня есть предложение, Набэ.
Вопли переходят в сдавленные всхлипы.
– Заткнись! Если стерпишь без звука, после следующего шара свободен. Смотри мне, чтоб ни стона!
Из горла Набэ рвутся хриплые вздохи. Морино опускает мегафон и смотрит на Маму-сан:
– Не угодно ли?
– Для меня боулинг – в далеком прошлом.
Позвякивают спицы.
– Отец, – говорит тип в кожанке, – я постиг основы этой игры.
Морино кивает:
– Ты – один из нас. Приступай.
– Я подправлю Гундзо. Он мне никогда не нравился.
Уверенный бросок, испуганное блеяние Набэ и чмокающий удар. Аплодисменты.
– Ну как же так, Набэ? – орет Франкенштейн. – Я четко слышал писк.
– Нет! – сипит надломленный, надрывный, несчастный голос.
 
Морино встает:
– Попытайся во всем видеть забавную сторону. Юмор – вот основа основ.
Мне здесь не место.
Морино не торопится.
– Фу! Этот шар уже бросали. Он весь в ошметках скальпа Гундзо. Или Какидзаки.
Набэ по-детски всхлипывает, словно потерял плюшевого медвежонка, а никому нет до этого дела. Морино разбегается – раз, два, – грохот, шар летит. Короткий, как взвизг пилы, вскрик. Сухой щелчок, будто сломалась палочка для еды. Два тяжелых предмета с глухим стуком падают в яму.
Три «кадиллака» скользят по скоростной полосе. Земля без названия, ни город, ни сельская местность. Подъездные дороги, станции техобслуживания, склады. День стекает в воронку вечера. На мне клеймо увиденного в кегельбане. Пока длится шок, боли не будет, но потом нервы оживут. А если бы я не вернулся в «Валгаллу»? Сидел бы в кафе, болтал бы с Аи Имадзё. Кормил бы Кошку, курил бы с Бунтаро. Гонял бы по прибрежным дорогам Якусимы на мотоцикле дядюшки Асфальта. Над лесистыми склонами всходит луна. Где мы? Какой-то полуостров. Франкенштейн ведет машину, рядом с ним сидит тип в кожанке. Мы с Морино – на сиденье посреди салона. Морино плетет венки сигарного дыма и разговаривает с кем-то по телефону насчет «операций». Потом делает ряд звонков, которые в основном сводятся к «Что за хрень, где Мириам?». На заднем сиденье Шербетка отсасывает Ящерице. Въезжаем в тоннель. Потолочные лампы штрих-кодом расчерчивают ветровое стекло. Под сводами тоннеля висят мощные вентиляторы. Мне не место в этом кошмаре.
– Ну сколько можно, – говорит Морино, очевидно обращаясь ко мне. – Не действуй мне на нервы. Каждому из нас достается именно тот кошмар, которого заслуживаешь.
Я пытаюсь понять, что он имеет в виду, а Франкенштейн заявляет:
– Мои кошмары всегда начинаются в тоннелях. Мне снится самый обычный сон, никакой жути, ничего такого, а потом вижу вход в тоннель и думаю: «А вот и кошмар». Въезжаю в тоннель, и кошмар начинается. Под сводами висят люди. Один парень, которого я замочил лет десять назад, снова передо мной, а пистолет дает осечку. Тоннель все сжимается и сжимается, пока не задохнешься.
Шербетка хлюпает слюной и причмокивает. Ящерица тихонько постанывает, а потом говорит:
– В кошмарах живешь по закону джунглей. Никаких тебе модерновых примочек. Остаешься один-одинешенек, на зуб тому, кто больше, сильнее и злее тебя. Эй, ты с зубами-то поосторожней!
Он хлещет Шербетку наотмашь. Она хнычет. Морино стряхивает пепел в пепельницу.
– Интересные вещи вы говорите, ребята. По-моему, кошмар – это комедия без выпускного клапана. Тебя щекочут, а ты не можешь смеяться. А давление все нарастает и нарастает. Как газ в светлом пиве. Миякэ, у тебя есть что добавить к нашей захватывающей беседе?
Я смотрю на своего мучителя и думаю: неужели сегодня для него – обычный день?
– Нет.
Такое впечатление, что Морино даже не нужно шевелить губами, чтобы говорить.
– Выше нос, Миякэ. Люди все время умирают. Эти трое сами подписали себе смертный приговор, когда решили меня обмануть. Ты просто помог его исполнить. А через неделю ты о них даже не вспомнишь. Говорят, время – лучший лекарь. Фигня все это. Лучший лекарь – забывчивость.
Ящерица кончает с довольным причмокиванием. Шербетка распрямляется, утирает рот:
– Сладенького!
Ящерица невнятно бормочет и расстегивает какую-то молнию.
– У тебя рука – что подушка для булавок. Покажи-ка бедро. Вот туда я сейчас и ширну. Эй, ты меня всего обслюнявила!
В разговор вступает тип в кожанке:
– У меня на родине говорят, что кошмары – это наши жестокие предки-дикари, которые стремятся отвоевать укрощенные земли, вскормившие и напитавшие наши дряблые, разжиревшие, полусонные современные сущности.
Франкенштейн вытаскивает металлическую расческу и запускает ее в шевелюру, держа руль одной рукой.