Сон № 9

– Да.
Влажное касание, и в левую руку, чуть выше локтя, вонзается игла. Я ойкаю. Меня крепко держит второй трубач. Он приближает свою физиономию вплотную к моему лицу и широко раскрывает рот, будто хочет откусить мне нос. Затхлое дыхание. Я не успеваю отвернуться и вижу его пасть крупным планом. Обрубок языка. Бесформенный смешок. Все трубачи – немые. Шприц наполняется моей кровью. Ошарашенно смотрю на Морино: шприц в его руке тоже наполняется кровью.
Морино отчего-то удивляется моему удивлению.
– Нам нужны чернила.
– Чернила?
– Чтобы подписать договор. Я верю лишь тому, что написано на бумаге.
Шприцы наполнены, руку мне больше не держат. Морино выпускает содержимое шприцев в чашку и перемешивает кровь чайной ложечкой. Мне снова дезинфицируют место укола. Трубач кладет перед Морино лист бумаги и подает кисть для письма. Морино обмакивает кисть в чашку, глубоко вздыхает и изящными штрихами рисует иероглифы «Преданность», «Долг» и «Повиновение». «Мори». «Но». Поворачивает лист в мою сторону.
– Быстро, – приказывает он, и кажется, что его взгляд обрел дар речи. – Пока кровь не свернулась.
Я беру кисть, обмакиваю в чашку и пишу «Ми» и «Якэ». Красный уже сгустился до цвета навоза. Морино критическим взором следит за мной:
– Каллиграфия. Умирающее искусство.
– В школе нас учили писать чернилами.
Морино дует на бумагу, сворачивает ее трубочкой и засовывает в футляр. Такое впечатление, что все подготовлено заранее. Мама-сан откладывает спицы и прячет футляр в сумочку.
– Отец, – говорит она, – может, пора заняться серьезными делами?
Морино отставляет чашку с кровью и вытирает рот:
– Боулинг.
Со временем «Ксанаду», «Валгаллу» и «Нирвану» соединит торговый центр в цокольном этаже. Сейчас это мрачный тоннель, освещенный фонарями для дорожных работ и заваленный рулонами брезента, коробками облицовочной плитки, досками, листовым стеклом и преждевременно доставленными голыми манекенами, которые жмутся друг к дружке под дымчатой полиэтиленовой пленкой. Впереди с мегафоном в руке шествует Морино. Мама-сан идет следом за мной, а трубачи прикрывают тыл. Где-то над головой, в залитом солнцем реальном мире, Аи Имадзё играет Моцарта. Слова Морино звучат как голос самой тьмы:
– Наши предки строили храмы для своих богов. Мы строим универмаги. В юности я ездил с отцом в Италию. Мне до сих пор снятся те здания. Японии явно недостает мегаломании.
Здесь, внизу, промозгло и сыро. Чихаю. Горло постепенно распухает. Наконец мы поднимаемся по лестнице неработающего эскалатора. «Добро пожаловать в Валгаллу», – говорит Тор[105] с молнией в одной руке и шаром для боулинга в другой. Сквозь временную дверь в фанерной стене входим в непроглядную тьму, запечатанную от дневного света. Поначалу я совершенно ничего не вижу, даже пола. Только ощущаю пустоту вокруг. Ориентирами служат хвост дыма и янтарный огонек сигары Морино. Ангар? Вдали маячит свет. Кегельбан. Минуем одну дорожку за другой. Я сбиваюсь со счета. Тянутся минуты. Нет, это невозможно.
– На Якусиме ты боулингом не увлекался, а, Миякэ?
Иногда кажется, что его голос звучит издалека, иногда – что совсем близко.
– Нет, – отвечаю я.
– Боулинг помогает юнцам избежать многих неприятностей. Это безопаснее, чем падать с деревьев или тонуть в прибое. Однажды я играл в боулинг с твоим отцом. Твой папаша – сильный игрок. Хотя гольф ему дается лучше.
Я ему не верю, но все равно пытаюсь его прощупать:
– А на каком поле для гольфа вы играли?
Морино машет на меня сигарой – ее кончик летает, как светлячок.
– Нет-нет, до полуночи – ни крупицы. Таков уговор. А потом лопай подробности до отвала, лишь бы смог переварить.
И вот мы на месте. Тип в кожанке, Франкенштейн, Ящерица, Шербетка. Мама-сан усаживается и достает вязанье. Морино причмокивает губами:
– Нашим гостям удобно?
Франкенштейн большим пальцем указывает на освещенную дорожку. На месте кеглей – три восковые головы. Центральная голова шевелится. Левую бьет тик. Мне здесь не место. Это кошмарная ошибка. Наверное, это такой допрос. Морино же не псих, чтобы швырять шары для боулинга в живых людей. Он, по сути, бизнесмен.
 
– Отец, – говорит Мама-сан, – смею сказать, что это чудовищный поступок.
– На войне как на войне.
– А как же роговицы?
– Я понимаю вашу озабоченность, в самом деле понимаю. Но совесть не позволяет мне лишить покойника возможности ясно увидеть свою участь.
– Морино! – хрипло кричит центральная голова. – Я знаю, ты там!
Морино подносит к губам мегафон. Голос похож на песчаную бурю.
– Поздравляю с днем открытия, господин Набэ.
Эхо плещет о тьму и откатывается обратно.
– По-моему, в зале патинко случился мелкий конфуз, но все уже наверняка уладили.
– Освободи нас! Немедленно! Дзюн Нагасаки заправляет всем в городе.
– Ошибаешься, Набэ. Дзюн Нагасаки думает, что заправляет всем в городе. А я знаю, что всем заправляю я.
– Ты настоящий безумец!
– А ты, – кричит в ответ Ящерица, – настоящий покойник!
Треск в мегафоне.
– Ты, Набэ, всегда был жертвой лоботомии. Твоя смерть прекрасно тебе подходит. А вот ты, Гундзо, оплошал – я-то думал, ты сообразишь вовремя урвать свой куш и умотать в тропики.
Левая голова произносит:
– Мы полезнее тебе живыми, Морино.
– Но намного приятнее мертвыми.
– Я объясню, как перекрыть кислород Нагасаки.
Морино передает мегафон типу в кожанке. Тот выплевывает жвачку в бумажную салфетку.
– Добрый вечер, Гундзо.
– Ты?!
– Я предпочитаю клиентов, которые платят вовремя. – Тип в кожанке говорит с призрачным иностранным акцентом.
– Не верю!
– Неспособность поверить – причина твоего нынешнего плачевного положения.
Центральная голова кричит:
– Тогда ты тоже покойник, ты, поганый монгольский засранец!
Поганый монгольский засранец возвращает мегафон Морино и с улыбкой кладет в рот свежую пластинку жвачки.
Левая голова вопит:
– Сделай меня своим посланником к Нагасаки, Морино!
– Не посланником, – кричит в ответ Ящерица, – а посланием!
– Отлично сказано, сынок, – с одобрением замечает Морино. – Отлично сказано. Что ж, первый бросок – твой.
Ящерица учтиво кланяется и выбирает самый тяжелый шар. Я говорю себе, что это блеф. Мне здесь не место. Ящерица подступает к началу дорожки и выбирает позицию для броска.
– Пристрели нас, Морино! – выкрикивает Центральная голова. – Дай нам умереть с честью!
Франкенштейн орет в ответ:
– Что ты знаешь о чести, Набэ? Ты подставил свою задницу Нагасаки прежде, чем он велел «Нагнись!».
Ящерица делает шаг, другой и – бах! Шар ровно летит по дорожке, у меня внутри все сжимается, я пытаюсь сбросить с себя оцепенение, отвести взгляд, но, когда Центральная голова вскрикивает, я так и смотрю на дорожку, идиот несчастный. Правая голова – по-моему, Какидзаки – абсолютно неузнаваема. Хочется блевать, но не получается. Внутренности словно склеились. Какидзаки превратился во вмятину, полную крови и костей. Трубачи разражаются бурными аплодисментами. Левая голова в отключке. Центральная голова ловит ртом воздух, давится брызгами крови. Ящерица снова кланяется и возвращается на свое место у стены.
– Технически безупречный бросок, – замечает Франкенштейн. – Посмотрим на повторе, хотите?
Я отворачиваюсь, приседаю на корточки, свешиваю голову между колен. И вздрагиваю, когда мне в ухо ревет мегафон: «Ми-яяяяяякэээээ!»
Ящерица указывает на дорожку:
– Твоя очередь.
– Нет.
Трубачи жестами выражают удивление. Морино театральным шепотом заявляет:
– Да. Мы подписали договор.
– Там ничего не сказано о соучастии в убийстве.
– Ты дал слово делать все, что прикажет Отец, – напоминает Франкенштейн.
– Но…
– Перед сознательным юношей стоит проблема нравственного выбора, – заключает Морино. – Бросать или не бросать. Если бросит – рискует нанести некоторый вред этой лицемерной мрази. Не бросит – станет причиной пожара в «Падающей звезде» и выкидыша у жены своего домовладельца за двенадцать недель до родов. Что тяжелее для совести?