Три розы

— И что же случилось?
— Умерла моя мать, а я узнала об этом лишь через две недели после похорон. Мы пели в Бирмингеме, и одна из маминых подруг приехала туда, чтобы сообщить мне это печальное известие. Оказалось, что она послала Эзекиелу телеграмму, когда маме стало совсем плохо, но он скрыл это от меня. Никогда не прощу ни его, ни себя!
— Но если ты не знала…
— По его вине. Но и по своей тоже, — прошептала она. — Я должна была чаще приезжать и видеться с мамой, но, увлеченная своей мечтой, забыла о том, что для любого человека самое главное в жизни —семья.
— Эзекиел разрешил тебе уехать?
— Нет, но я все же сумела вырваться и побывала на могиле матери.
Он обнял ее за плечи и привлек к себе.
— А что с твоим отцом?
— Он умер за год до смерти мамы. — Женевьев тяжело вздохнула.
— Теперь я понимаю, почему ты так стремишься в Париж: единственный, кто у тебя остался из родных, — это дедушка. Да?
— Я… я не совсем точно сказала тебе насчет дедушки. Он в Париже, но…
— Но?
— Он давно умер. Я собираюсь туда, чтобы почтить его память.
— Почему ты хотела, чтобы я думал, будто он жив?
Она виновато посмотрела на него.
— Иначе бы ты узнал, что я совсем одна на свете, принялся бы жалеть меня, а мне не нужна жалость.
Увидев в глазах Адама нескрываемую нежность, девушка почувствовала непреодолимое желание свернуться клубочком у него на коленях и тесно прижаться к его груди. Чтобы удержаться от соблазна, Женевьев отодвинулась и сказала:
— Одиноких людей очень много, поэтому перестань смотреть на меня… такими глазами. Ты хочешь дослушать до конца или нет?
— Да, я хочу дослушать до конца.
Адам ласково погладил ее по руке. Ей так не хотелось, чтобы он убирал ладонь, но, как только она об этом подумала, он снова положил свою руку на колени.
— Получив известие о смерти матери, я решила ехать домой, и Эзекиел стал запирать меня в комнате. Я слышала, как он говорил Льюису, что я его кусок хлеба. Это было ужасное время! Смерть мамы все перевернула во мне. Я поняла, что моя мечта — совершеннейшая глупость. Я больше не хотела ни славы, ни успеха. Я подумала об отце, вспомнила его слова о том, что талант можно направить во благо и во зло, и сделала выбор: решила петь за деньги только тогда, когда не будет выхода.
— Ты пела в салуне за деньги.
— Да, но вовсе не для того, чтобы потешить свое тщеславие. И потом я пела только гимны. Нам нужны были деньги на еду и на кров.
— У тебя почти пять тысяч долларов, — напомнил он.
— Но это не мои деньги… Они принадлежат преподобному Корриману и семьям, которых он везет на поселение.
Адам кивнул, он все понял.
— Расскажи, как тебе удалось забрать деньги у Эзекиела.
— Однажды днем, когда мы были в Новом Орлеане, я сидела в саду.
— Где были твои охранники?
— В тот день за мной следил Лыоис. Я дала ему запереть себя в комнате, а потом осторожно выбралась через окно и убежала в сад при церковном дворике. Так вот, я слышала, как Эзекиел хвастался, что он собрал больше четырех тысяч долларов и ни цента не думает отдавать Томасу Керриману.
— И что на это ответил Томас?
— Он пригрозил обратиться к властям. Эзекиел рассвирепел. Он заорал, что убьет Томаса, если тот скажет кому-нибудь хоть слово, что ему уже случалось убивать и ему это раз плюнуть. Тут выскочили Лыоис и Херман, напали на Томаса и повалили на землю, а потом Эзекиел подбежал и принялся пинать его ногами. От испуга я даже не могла закричать. Опомнившись, я бросилась было разнимать их, но, к счастью, подоспели другие. Лыоис и Херман удрали, а Эзекиел, высокомерный, как всегда, спокойно повернулся и не спеша пошел к церкви.
— Тогда ты и решила забрать у него деньги?
— Да. Я пошла в его комнату и нашла их под матрасом. Глупец, он спал на них каждую ночь! Я положила деньги в сумку и сбежала.
— В Роуз-Хилл?
— Нет. Томаса забрали в больницу, поэтому я некоторое время скрывалась в Новом Орлеане, ожидая, когда он выйдет оттуда, чтобы передать ему деньги. Я не посмела навестить Томаса, опасаясь, что за ним следят люди Эзекиела, Но наконец я набралась храбрости, прокралась ночью в больницу и узнала, что Керриман уже уехал в Канзас.
 
— Именно туда ты и направляешься?
— Да, — ответила Женевьев. — Из Нового Орлеана я собиралась прямиком отправиться на поселение в Канзасе, но меня беспокоил Эзекиел. Ведь я стала невольной свидетельницей его гнусного нападения со своими подручными на Томаса, видела, как Керримаиа били,и он наверняка догадался, что деньги взяла именно я, и понял, с какой целью. Я боялась погони, мне совсем не улыбалось попасть в засаду.
— Поэтому ты и приехала в Роуз-Хилл?
— Я думала спрятаться на ранчо хоть па время, так как была абсолютно уверена, что там Эзекиел не станет меня искать.
— Господи, ну почему ты не рассказала мне все, когда мы сидели в библиотеке?
— Я не хотела тебя втягивать во все эти дела. Мои заботы — это мои заботы, и я должна сама с ними справляться. И потом: поведай я тебе о своих трудностях, ты непременно настоял бы на том, чтобы я отдала тебе деньги Томаса на хранение.
— Точно, — согласился Адам.
— Ну вот видишь. Я не хотела подвергать твою жизнь опасности и не хотела, чтобы кто-то другой отдал деньги Томасу. Он должен был знать, что я не заодно с Эзекиелом. Для меня это очень важно.
— Уверен, что он это и так знает.
— Я обязательно скажу Керриману, как мне жаль, что я оказалась такой слепой! Эзекиел ведь не отступится от своего, как ты думаешь?
— Это верно. Да за пять тысяч долларов он любому глотку перегрызет!
— Можешь мне кое-что пообещать? — Она заглянула ему в глаза. — Если со мной, не дай Господи, что-нибудь случится или мы вынуждены будем разделиться, ты отвезешь деньги Томасу?
— Я не допущу, чтобы с тобой что-нибудь случилось.
— Адам, эти деньги необходимы тем людям. Они на еду и одежду, понимаешь? Обещай мне! — потребовала она.
— Обещаю, — твердо ответил он. Женевьев опустила голову.
— Можно себе представить, что ты обо мне думаешь! Я была такая глупая, тщеславная…
Адам наклонился и поцеловал ее.
— У тебя такое доброе сердце, — хрипло проговорил он. Она быстро отстранилась от Адама.
— Ты… Ты не можешь.., не должен так думать. Вовсе у меня не доброе сердце! Будь я поменьше занята своей особой, я сразу раскусила бы Эзекиела. Я вела себя как дура, происшедшее было для меня хорошим уроком. Теперь ты понимаешь, откуда во мне столько неверия? И цинизма? — немного помолчав, серьезным тоном спросила она.
Адам с трудом подавил желание рассмеяться.
— Даже если ты очень сильно захочешь стать циничной, у тебя это никогда не получится. Ты самая доверчивая душа, какую я когда-либо встречал в своей жизни. У тебя действительно прекрасное, доброе сердце, поверь мне, Женевьев!
— Ты опять… — прошептала девушка.
Он медленно усадил ее к себе на колени. Она не противилась, более того: она сама обвила его шею руками.
— Что опять? — спросил Адам.
— Опять сказал, что у меня доброе сердце, шептала она еле слышно. — Не надо.
— Почему?
— Потому что мне это слишком приятно. — Она потупилась. — Ты ведь собираешься снова меня поцеловать? Да? Не стоит. Я должна уехать в Париж, а ты вернешься домой. Когда наступит время расставания и каждый из нас отправится своей дорогой, мне будет слишком тяжело, я буду грустить о тебе. Останемся друзьями, ладно, Адам? Хотя, если быть честной, мне очень хочется, чтобы ты сейчас поцеловал меня. Всего один раз, последний, а потом…
— Пожмем друг другу руки? — бросил он сухо.
— Да, и можешь по-братски чмокнуть меня в щеку.
Неужели она говорит всерьез? Неужели не понимает, что их отношения стали более глубокими, чем просто дружеские? Впрочем, он сам во всем виноват. Он ведь не говорил ей о своих чувствах. Он вообще не обсуждал с ней это. Он заботился о ней, он думал только о ней, но ни разу не сказал о том, как она ему дорога.