Лукреция с Воробьевых гор

Мы как будто долго сдерживались, не давая волю чувствам. Ведь поцелуи и признания могут все очень усложнить. В душе мы оба боялись проблем и непредсказуемых поступков и совсем не умели принимать решения, привыкнув, что за нас это делают другие. Мы были инфантильны, как типичные представители своего поколения, хотя достаточно ответственны и серьезны.
Но вот плотина рухнула, нас закрутило и понесло неведомо куда. Не знаю, как Игорь, но я едва устояла на ногах. Первую неделю у бабушки в Касимове я просто отлеживалась в полумраке горницы или под яблоней в саду. Даже из дому не выходила, не гуляла у реки. Бабушка причитала и охала, рассказывая соседкам, как проклятая учеба доконала ребенка.
Но через неделю я встала, и понемногу полудеревенская жизнь с ее летними проблемами затянула меня. Окраина тихого уездного городка — это действительно почти деревня. А голодные трудные годы заставили ее всерьез заняться сельским хозяйством. На нашей улице появилось три коровы и целые табуны коз. У бабушки давно была коза. И каждое лето папа косил сено для нашей Катьки, добывал в ближайших деревнях посыпку или зерно для поросенка.
Со мной вдруг произошли непонятные перемены. Рано утром мы уходили с папой на берег Оки или по краю леса искали небольшие нетронутые полянки. Он косил, а я гребла или собирала травы для бабушки. Она у меня признавала только траволечение. На другой день, собрав сено в мешок, папа взваливал его на плечо и мы отправлялись домой.
Вечерами он поливал огород, а мы с бабушкой пололи картошку. Под ногами крутился поросенок Васька. В прошлое воскресенье мы с папой купили его на базаре. К Новому году Ваську откормят и зарежут, бабушка наделает вкусных колбас, ветчины и тушенки. Возле дома бродила вокруг своего колышка привязанная Катька. На крыльце уютно дремала белоснежная кошка Мурка.
Бабушка рассказывала нам последние уличные новости. Соседкин гусак бросил законную супругу и ушел в чужое стадо, через дорогу, привязавшись к тети-Нюриной гусыне. Значит, и у гусей бывает любовь, а не только инстинкт размножения, рассудили мы с отцом, вдоволь насмеявшись. Простая, тихая и размеренная текла здесь жизнь. И вскоре я вошла в берега. Благодаря покою и работе. Работа помогала отвлечься от мыслей.
Вначале Игорь писал очень часто. Эти письма меня пугали своей сумбурностью, угрюмой тоской и бесконечными жалобами. Начинались они обычно с полупризнаний, несколько завуалированных и облеченных в эзопов язык. «Даже если бы я знал, что мои письма могут попасть в чужие руки, все равно не смог бы сдержать слов, которые раньше произнес бы только под пыткой или в шутку», — писал он.
По логике дальше должно было следовать «люблю тебя, жить без тебя не могу» — слова, которых я как огня боялась. Но слов этих, прямых, как удар булыжника в лоб, к счастью, не было. Мы могли простить друг другу неловкость, путаницу и невнятицу, только не банальность.
Далее шли страницы убористого текста, в котором преобладали стихи: «Да, я знаю, что с тобою связан я душой, между вечностью и мною встанет образ твой…» «Читаю с утра до поздней ночи, и преимущественно стихи. Кто бы мог подумать? — писал Игорь. — Сто лет не читал стихов. Видеть никого не могу, ни родителей, ни тем более соседей по даче. Дачу всегда не любил, а нынешнем летом просто возненавидел».
Я представляла его целыми днями валяющимся в душной каморке в мезонине. О чем он думал, что его так терзало? По первому же письму я поняла, в каком он смятении. И в глубине души шевельнулась обида. Сама я, несмотря на усталость, была очень счастлива, не заглядывала в будущее, не строила никаких планов. А он, по-видимому, заглянул…
Мне почему-то вспомнилось, как тридцатого декабря он поздравил меня с праздником и спросил: где я буду встречать Новый год, не останусь ли в общежитии? Но я никогда не оставалась на буйные общежитские празднества, меня ждали дома. И тогда я заметила, как по лицу Игоря пробежала тень неприятных раздумий. Он не мог пригласить меня ни к себе домой, ни в свою компанию, потому что всюду я была чужой. А я испытывала такой ужас перед его друзьями и родными, что даже насильно он не смог бы привести меня к ним.
 
На его нервные, сумбурные письма я долго, по нескольку дней сочиняла эпические, ровные послания, в которых подробно живописала наши сенокосы, воскресные базары, приобретение Васьки.
«Не понимаю я твоей хандры. И на многое смотрю иначе, прожив здесь две недели, — писала я ему. — Какая тяжелая, бедная жизнь. Встают в пять утра, ложатся за полночь. Но люди не стонут, не унывают, работают и надеются на лучшее. На этом фоне все наши проблемы кажутся смешными».
Я рекомендовала ему лучшие лекарства от хандры: природу, общение — не с людьми, а с животными, если уж все ему так осточертели. И конечно, физическую работу. Повкалывать месяц-другой в стройотряде или на сенокосе, чтобы вернуть душевное равновесие.
Ответ пришел быстро. Я боялась, что он обидится на такое глупое письмо. Вместо утешений и заверений в любви я ему описываю жизнь уездного городишки и упрекаю в безделье. Но Игорь просто в восторг пришел от моих посланий. Он назвал их шедеврами эпистолярного жанра, признался, что никогда в жизни не получал таких умных, замечательных писем. Он якобы перечитывает их по многу раз, и каждый раз в него словно вливается очередная порция силы и бодрости.
«Ты права. Я словно очки наконец надел и увидел, какой я жалкий, ничтожный нытик, филологический мальчик, книжный червь. С детства меня учили презирать обыденщину, заботы о куске хлеба, жить высшими интересами. Большинство моих друзей считали себя будущей элитой…»
Он и Сергею прочел несколько отрывков из моих писем. О том, какой вид на Оку открывается с нашего обрыва. О наших деревенских заботах. Серж вздыхал и говорил, что отдал бы несколько лет жизни, чтобы очутиться в этом загадочном, не таком уж далеком Касимове, ставшем для него символом той самой матушки-Руси, которая «и убогая… и обильная… и могучая… и бессильная».
Серж передавал мне поклон и просил узнать, не продаются ли в Касимове дома с большими участками, где он мог бы посадить озимую и яровую рожь. А Игорь осторожно спрашивал, нельзя ли ему приехать одному или с Сержем на два-три дня. Он меня не обременит, поселится в гостинице. Только повидает меня, Касимов и вскоре отбудет.
Чего греха таить, мне так захотелось его увидеть. Это желание меня насквозь пронзило, я обрадовалась и решила сегодня же позвонить ему или послать телеграмму. Но вскоре одумалась. Наш городок патриархальный. Все друг друга знают. Много родни. Бабушка потом со стыда сгорит за свою непутевую внучку. Народ любопытный и языкастый. А на каждый роток не накинешь платок.
Я мягко отговорила его от этой утомительной поездки. К тому же я не смогу уделить ему много времени: к концу июля подъехала Люся, за ней мама. Вся наша семья снова собралась вместе.
Наша жизнь втроем, с отцом и бабушкой, показалась мне короткой идиллией. В конце июля, покончив с делами, приехала сестрица и с первого же дня стала мучить нас поучениями: и питаемся-то мы неправильно, и работаем нерационально, и живем как дикие обыватели. Провинцию Люся не любила, но считала своим долгом изредка навестить бабулю и заодно накоротке пообщаться с природой.
Люся окончила институт, нашла работу, и с осени в ее жизни открывались новые горизонты, поэтому она чуть-чуть задирала нос.
— Больше я не возьму у вас ни копейки! — гордо заявила она родителям. — Сниму комнату и сама себя прокормлю.
Как отличница, она могла бы получить престижное распределение, но решила начать с производства, за несколько лет изучить его до тонкостей, а потом подниматься выше — к теории и политике. Люся продумала свою карьеру, весь путь восхождения до последней ступеньки.
Начало этого пути она считала очень ответственным этапом, поэтому отложила на полгода свою свадьбу. Вдохновленная перестройкой и переменами, Люся была уверена, что вскоре наша страна станет цивилизованной и процветающей. А у нее будет собственное дело или на худой конец пост управляющего банком или крупным концерном.