Кузня Крови (СИ)

Хасок поддакнул:
— Да, Лиал, просто откажись наконец от поединка.
Я кивнул. Поняв, что они ждут от меня хоть какого-то ответа, выдавил из себя:
— Я подумаю.
И думал, пока не пришли тени. Думал, когда, скорчившись после их прикосновения, обхватив себя руками, пытался хоть немного согреть глыбу льда, которую они оставили во мне. Первым, как всегда, потеплел медальон на груди. Забавно, что металл согрелся под моими руками быстрей, чем кожа.
А вот затем все эти мысли из головы вылетели, словно их выдул ледяной сквозняк.
Что за глупость я только что выдумал? С чего я решил, что это я согрел медальон?
Прислушался. Вокруг раздавалось лишь дыхание спящих. Я скользнул с кровати, вбил ноги в сапоги. Через десяток ударов сердца уже оказался в уборной, где тлел неяркий свет.
Торопясь, расстегнул цепочку восточного плетения, благодаря Хранителей, что звено-застёжка легко находится на ощупь.
Под самым светильником повертел серебряный медальон, соображая, как он может открываться. Так и не поняв, просто подцепил ногтями едва ощутимую щель и потянул закраины, пытаясь разделить его надвое.
И сумел.
Медальон отворился в моих руках, словно книга, показывая своё содержимое.
И заставляя меня беззвучно выругаться.
Я покосился на дверь, развернулся к ней спиной, прикрывая медальон и жадно вглядываясь в то, что дал мне отец и о чём я давно позабыл.
Слеза Амании.
Отец тогда сказал, что это самая крупная слеза нашего Дома. И я решил, что он отдал свою.
Я ошибался.
Прозрачная, блистающая сотнями гранями слеза, что лежала в моём медальоне, была во много раз крупней, чем слеза отца. Его была размером с косточку вишни. Моя размером с орех, занимая едва ли не весь медальон.
По сути, он был лишь серебряной глухой оправой, что скрывала слезу от чужих глаз. И подобной слезы не было и быть не могло в нашем Малом доме. Иначе мы бы не считались одним из бедных Малых домов севера, всей гордости которого лишь в череде предков, памяти о временах, когда мы назывались Великим домом, Первым домом Севера и замке, что остался с тех времён.
Но тайну такой огромной слезы ещё предстоит узнать по возвращении домой. Сейчас же меня больше занимало то, что она была заполнена силой Хранителей лишь наполовину.
Глупо было бы думать, что такой её мне вручил отец.
Слёзы наполняются на алтаре Хранителей. На алтаре, перед которым мы возносим им молитву, делясь огнём души. Эта привычная деталь и есть то главное, о чём я позабыл в своих размышлениях. Вот почему днём мне хватает сил выполнять задания наставников и бегать по лесам, хватает сил решить, отдать ли победу в схватке с Преферо или убить её. А вечером, после молитвы Хранителям, я не могу выиграть в поединке ни у одного южанина!
И вот почему мне становится легче после того, как тени уйдут. Это не я грею медальон, прижимая его к заледеневшей груди. А слеза Амании в нем делится со мной запасённой силой.
И если в ней ещё есть половина запаса, то сколько у меня ещё дней и ночей, прежде чем моё сердце не сумеет сделать удар, сбрасывая с себя корку льда?
Тридцать? Сорок? Девяносто?
Понять бы, когда слеза начала отдавать мне запасённую силу.
Впрочем, плевать.
Отец своим подарком спас меня уже десятки раз. И пусть он всегда был недоволен моей силой, но уж он точно бы лишь посмеялся над тем, что я не его сын. И этого довольно.
Почти довольно.
Нужно победить хоть раз. Хоть раз прервать череду проигрышей, остаться на ногах в круге поединка и можно будет с чистой совестью сказать Андалио, что с меня хватит. Я точно всё и всем доказал. И то, что я не худший из гонганов — тоже.
Не умереть завтра на задании Кузни. На молитве лишь сделать вид, что я касаюсь алтаря. Не думаю, что Хранители накажут меня за одну пустую молитву. И победа будет за мной.
Я осторожно защёлкнул медальон обратно. Огладил пальцами изображение снежного барса. И вернулся в дортуар. С улыбкой на губах.
Оказывается, усмирять гордость не так уж и сложно. Особенно когда у тебя на груди прячется слеза Амании дороже всех земель твоего Дома.
   
Глава 35
 
Суав, глава Великого дома Верде распахнул окно, с наслаждением вдохнул полной грудью и довольно заметил:
— Я уже ощущаю весну в воздухе. Что-то меня эта зима утомила.
Глебол негромко, сдерживая голос, пророкотал:
— Вероятно, господин, это потому, что она оказалась непривычно холодной и многоснежной. Даже дезертиров среди солдат птенцов в эту зиму больше обычного.
Суав кивнул:
— Возможно.
Оставив окно открытым, вернулся за стол:
— Рассказывай.
— Всё идёт так, как и должно. Из ожидаемого то, что Адалио из Великого дома Тенебро как стратег всё лучше и лучше. В последний раз он сумел выиграть даже имея шестнадцать отрядов против двадцати восьми.
Суав хмыкнул:
— Но это не рекорд Кузни.
Глебол пожал плечами:
— Это сложно понять, господин. Раньше и птенцов на перековке было гораздо больше.
— Пропорцию вывести несложно. Сто тридцать против двухсот семидесяти это все же несколько лучше, чем битва Адалио.
— Хорошо, господин, — Глебол кивнул. — Через месяц, перед отправкой на экзамен, мы выкинем ему жребий для гонгана. Ему отдадим пятнадцать отрядов, ну а противнику двадцать девять. Ещё четыре отряда для его врага, уж простите, господин, взять неоткуда.
Суав расхохотался:
— Уел, уел, признаю, — впрочем, смех его не продлился долго. — Да, измельчала Кузня, а что достанется моему сыну, и подумать страшно.
Глебол не стал ничего говорить, промолчал. И Суав, вздохнув, спросил:
— За эти годы я тебя отлично выучил. Как и твои гримасы, когда ты врёшь. Всё идет как должно, надо же. Что из плохого ты приберёг напоследок?
— Лиал из Малого дома Денудо.
Суав огладил дерево стола, заметил:
— Наследник Дома, ещё слёзы на алтаре полыхали особенно ярко, когда он склонился в молитве к алтарю.
— У вас отличная память, господин.
Суав оборвал его:
— Сложно забыть, что глава какого-то Малого дома много о себе думает и до сих пор юлит, не желая платить выкуп за брата. Что с этим Лиалом?
Глебол развёл руками:
— Мои подозрения подтвердились. Не просто так его прислали к нам в Кузню. Его кровь очень слаба. Пока он следовал руслу обучения, то результат был налицо, он рос в силе и умениях, но он поссорился с Адалио из Тенебро и уже два месяца сходится с его людьми в поединках. И слабеет на глазах. Боюсь, его кровь не выдержала закалки, ихор буквально испаряется из его жил. Вчера на молитве он даже не сумел заставить алтарь дать ответ, так мало в нём осталось огня души.
Суав перестал оглаживать столешницу, ухватил чернильницу и принялся вертеть её, оглядывая так, словно видел в первый раз. Глебол молчал, пока Суав не поднял на него глаза и не спросил:
— Брат не говорил мне, что там всё так плохо. Что значит, слабеет?
— К ночи едва волочит ноги. Не справляется с заданиями. С каждым днём всё хуже держит меч.
— Сколько у него дезертиров в отряде?
— Удивительно, но ни одного, господин.
Суав покачал головой:
— Жаль, жаль.
— Мне тоже, господин. Это хороший талант, держать людей в узде. Но ведь король требует от нас другого, господин.
— И насколько всё плохо с этим?
— Очень плохо. Если перестал отвечать даже алтарь… — Глебол развёл руками. — Я боюсь, что на посвящении Хранителям, он не получит даже дара Возвышенного мечника.
— А если своей властью я прекращу эти поединки?
— Прошу простить меня, глава, — Глебол и впрямь склонил голову, положил руку на грудь. — Уже поздно. Боюсь, он выгорел дотла. Не идар, а простолюдин.
Суав с досадой оттолкнул чернильницу:
— Два месяца! Глебол! Два месяца! Куда ты глядел?!
Но он, вместо того чтобы вновь повиниться, напротив, поднял глаза, голос его был полон чего угодно: уверенности, решительности, но никак не сомнений или извинений: