Письма в пустоту (СИ)

Джордж отпил коньяк, причмокнул и ухмыльнулся.
— Она жива. Влачит свое жалкое нищенское существование в Палермо. Мне мой человек в Палермо прислал ее фото в те годы. Знаешь, я понимаю Сократа, я бы точно не удержался. Красотка! А глаза… Нет сомнений Альентес ее сын, одного невооруженного взгляда на эти глаза было достаточно, чтобы не потребовалось никаких доказательств. Он ведь и на Сократа похож. Нос, уши, лоб… Если присмотреться, вылитый бывший председатель, только утонченнее.
Гленорван хмыкнул.
— Мой человек поговорил с Розой. Надо признать, лично мне это влетело в кругленькую сумму. Как только она услышала о розах, ее перекосило. Вы для нее хуже Сатаны и, по-моему, она сделала все, чтобы стереть о вас воспоминания. Ее сын ничего не значил, отец не позволил оставить мальчишку в таборе, да и сама Роза не желала видеть отпрыска монаха. Она не говорила, но мне сдается, что Сократ принудил ее к близости. Но утверждать не стану, достоверно не знаю. Далее… Отдав ребенка тебе, Сизиф, Роза испарилась с острова. Бежала от братства. Однако ребенка вполне оказалось достаточно, ведь если вещественное доказательство скрыто за стенами монастыря никто ничего не узнает. Да, брат Мартино, ты отвечал за Альентеса. Именно ты принял дрожащий сверток из рук доведенной до отчаяния цыганки, именно ты, стоя с младенцем в руках под гербом креста и розы и смотря в его лицо, уже тогда понимал, что от дитя необходимо избавиться.
Джордж снова отпил коньяк и покачал головой.
— Сократ не мог признать малыша своим сыном, — неожиданный переход мыслей американца, заставил Рауля на секунду выйти из ступора и прислушаться с большей охотой.
— Его бедная мать, — продолжал американец, — Перед тем как мой человек ее оставил, спросила лишь одно. «Как он там? Он хорошо ест?» — прошептала Роза, странно ей всего 39 лет, а она вся седая и сморщенная. С чего бы… Неважно, в конце концов, она не единственная кому орден сломал жизнь. Его, — Джордж мотнул головой в сторону Альентеса и голубые глаза американца вспыхнули яростью, — Вы измучили гораздо сильнее.
По залу скользило дыхание тревожного ожидания, такое ощущение сопутствует великим моментам.
— Измучили… И Сократ своей любовью, скрытой глубоко в сердце, и ты, Сизиф, своей ненавистью. Ты ведь боялся Альентеса, само существование ребенка заставляло тебя, брат Мартино, дрожать от страха и злости. Бессознательное опасение, что сын вождя займет его место, тебя не покидало. Как же, как же… Он обязательно покусится на то, что принадлежит тебе, твою власть, вкус которой ты так ясно почуял, получив статус приемника. А меж тем мальчик рос, ты жаждал, что он умрет, будучи слабым здоровьем, но этого не случилось. Наоборот, Альентес окреп. И, нет, чтобы он вел себя как тихоня, не попадаясь на глаза, нет, он был заметен. Голос, дарованный свыше, заставлял трепетать все самые черствые сердца от необъяснимой радости и восхищения. Все! Но только не твое. Сизиф, и откуда столько зла к невинному дитю!? Твой разум, должно быть, отступал перед страхом утерять трон. И ты решил избавиться от ребенка… Любыми путями, лишь бы он больше не мешал и не возникал. Столько усилий потрачено в борьбе с малышом Альентесом, вот почему ты так смертельно устал…
— Бред! Это бред! — вскричал Фабрицио, но рука Рауля отдернула его за мантию и монах сел на место.
А запечатленный на экране Джордж продолжал:
— Ты, брат Мартино, перерыл все ящики и архивы в поиске завещания, но так и нашел. Ни одного намека на то, что Сократ оставит после себя наследника, ни одного упоминания о новом приемнике, — Джордж засмеялся, скаля зубы, — Ты хоть бы подумал головой, своей пустой башкой, что чисто из логических соображений он не мог открыть факт своего отцовства всенародно. Иначе Сократ рисковал повредить свое безупречное реноме, расписавшись в преступлении. Даже после смерти, он желал остаться незапятнанным. Проступок подобный упомянутому мной выше пошатнул бы равновесие в братстве. Сам посуди, как это звучит, председатель Лиги Старейшин нарушил одно из правил монастыря и ордена, совершив ужасный грех. Прелюбодеяние, — Гленорван для пущего эффекта произнес последнее слово по слогам.
 
— Итак, — Джордж хлопнул себя по коленке, — Я перехожу к самому интересному. К трактату о доброте. Естественно о доброте ордена. Прошу запомнить, Акведук обвиняется в нескольких основных вещах, обходя разную несущественную мелочь. Первое — зло. В стиле баек про сатану. Акведук творит зло. Пишем-пишем, господа наставники, — американец похлопал в ладоши, явно входя в раж и начиная куражиться, — Второе, жестокость. Третье, развратность. Упс, кажется, третье к вам тоже имеет отношение, как мы видели детей вы плодите за здорово живешь. Ну и четвертое, беспринципность. Черт, и опять попадание…
Гленорван наигранно откашлялся.
— Приступим к развенчиванию мифов. Первое — зло. Зло! — Джордж присвистнул, — Я пропущу мостовые, усеянные трупами людей, избегу разговора о странах, утопленных в крови лишь бы насытить розы и придать их лепесткам алый цвет. Я не упомяну об испытаниях разных форм нового оружия, по эффектам сравнимым с тайфуном, топящим в морях острова. Я промолчу о том, что рак давно лечат, но сыворотку держат братья ортодоксы и люди умирают просто так. Я лишь заикнусь о том, что первая заповедь гласит «не убий», и этого вполне достаточно, чтобы вся ваша деятельность была признана вне законов веры, которой вы так усиленно и старательно прикрываетесь. Скольких вы убили? Своими руками, руками взращенных вами роботов с головами, запудренными ерундой про благочестие. Неисчисляемые потоки крови орошают кусты роз вашего монастыря. Неужели я это говорю? Да. Мы Акведук не отличаемся, мы такие же, но мы никогда и не претендовали на место святой церкви, как вы. И еще… Мы никогда не сотворим с невинными детьми, вверенными нам в руки, того, что вы сотворили с Альентесом, да и не только с ним. Но как мы договорились в самом начале, именно он послужит сегодня живой иллюстрацией к нашей милой беседе.
Джордж пригладил свою идеальную прическу и, блеснув глазам на всех присутствующих, будто видя их воочию, продолжал:
— Вот, со злом не вышло. У вас у самих не все безупречно и не подпадает под общую концепцию ордена. Но, я-то вас, лисиц, знаю, вы объясните все священным пожертвованием своими душами ради всеобщего блага.
Американец тихо смеялся, хотя вроде ничего забавного он не говорил.
— Продолжаем срывание масок, — наконец, проговорил Джордж, утирая слезы веселости, — Я не люблю беспредметных толков, поэтому с примерами! Сизиф, ты готов? Я так уже давно, сразу, как вы убили моего отца, взорвав вместе с любовницей в Шанхае. А ведь он долго умирал, с обожженными легкими, гноящейся кожей, он все шептал одно: «Не прощай их!», и я поклялся отомстить, — глаза американца снова блеснули жестокой искрой ярости, — Грех номер два… Жестокость!
Слова отразились глухим эхом от многовековых и многотонных стен библиотеки, настолько все было хорошо слышно, настолько все боялись шелохнуться.
— Альентес стал для тебя, брат Мартино, ныне Сизиф, занозой в… ладно пожалею ваш слух, святоши. Страх тебя снедал изнутри. И даже, когда несчастный Сократ помер, то есть, извините, отдал богу душу, и ты стал главой, ты никак не успокоился. «А вдруг» — кричало тебе твое гнилое нутро, — «Вдруг завещание все-таки есть. Вдруг это заговор против тебя и, скажем, Дедал замышляет посадить Альентеа на твое место, как только мальчик станет совершеннолетним». Правда, звучит как форменный бред?! Ага, я о том же. Но у тебя свербело… И тогда на шахматную доску ты вывел новую фигуру. Очень полезную фигуру… Преданную тебе фигуру и до безумия верную. Угадали, господа наставники, кого он привлек?
 
— Игнасио… — тихо прошептал Рауль, будто следуя попятам за мыслями американца.
— Не знаю, не знаю, может, есть у вас там проницательные ребята, — продолжал насмехаться Джордж, — Я скажу сам, так как все равно вас не услышу, должно быть сейчас я очень далеко и наслаждаюсь жизнью. А вы завидуйте, монахи!