Письма в пустоту (СИ)

— Нет, но я хорошо знаком с результатом его воспитания.
— Брат Рауль, — с мягкими нотками в голосе начал Сизиф, — Тебе ведь известно, что в ордене розенкрейцеров существует два абсолютно равноценных подхода к взращиванию детей. Один либеральный, дань меняющемуся миру, предполагает дружеский подход и участие без применения физических наказаний и психологического давления. Мне такой подход естественно ближе… но…
Сизиф вновь почесал загривок, потеющий под пышными пурпурными мантиями.
— Традиционный подход, — продолжал старейшина, — Тоже легален. Хоть он и предполагает деспотичность и жестокость к воспитаннику, пусть допускает даже насильственное мужеложство, но ведь подобные меры направлены на максимальное сближение наставника и ученика, что позволяет кроить натуру воспитанника в нужном ордену русле. Да, я согласен, это жестоко. Отчасти, даже несправедливо, когда ломают личность, но ведь взамен лепится новая, та, которая необходима братству в достижении поставленных целей. Цинично. Но доподлинно известно, что братья, взращенные в рамках традиционного подхода, намного быстрее усваивают знания и навыки, и впоследствии становятся лучшими боевыми монахами ордена. А пример послушников брата Игнасио лишь подтверждает сие наблюдение.
— Но дети… Они ведь страдают! — вымученно произнес Рауль.
— Да, печально. Поэтому я являюсь сторонником либерального подхода. И все мои воспитанники без исключения выросли в атмосфере спокойствия и дружелюбия. Честно, я искренне не понимаю, откуда в Игнасио столько жестокости, ведь он был таким милым ребенком, — Сизиф задумчиво прикрыл глаза, — Я всегда старался выслушать его и помочь. Да, он вызывал определенную жалость, поэтому я и взял его на послушание. Игнасио рос слабым. Перенеся в детстве тяжелую ангину, он навсегда заработал осложнения на сердце и репродуктивную функцию. Наверное, чувство своей ущербности породило в нем столь жгучее желание издеваться над другими. Ситуацию усугубило и то, что он не мог стать бойцом ордена из-за сердца, и был вынужден сразу пойти в наставники, конечно же, не без моей помощи. Видно, я где-то серьезно просчитался, раз мой ученик стал настоящим исчадием ада.
— Так почему вы его не остановите? — непонимающе выкрикнул Рауль.
— Он в своем праве, ведь за рамки традиционного подхода Игнасио не вышел. Пускай мое сердце раскалывает боль, но я не хочу вмешиваться. Видишь ли, я стою на том, чтобы в ордене существовал выбор… Я за выбор… Пусть каждый наставник сам определяет для себя, какой политики придерживаться.
— Но брат Игнасио в сущности натуральный костолом!
— Костолом? Интересное выражение. Ты прав, мальчик мой, но труды Игнасио приносят ощутимую пользу братству, а это многого стоит. Вот мой приемник Дедал тоже на меня шипит, мол, я покрываю бесчинства воспитанника, но… Если бы Пабло не попал к Игнасио, кто знает, смогли бы мы отстоять Рим.
При упоминании о Пабло по телу Рауля прокатилась дрожь негодования, и он не смог молчать.
— Сегодня брат Игнасио заявил, что хочет насладиться смертью Альентеса, — с чувством святого протеста выпалил Рауль, — Вы полагаете это нормально? Достойно брата святой церкви?
— Он играл с тобой, не более, — отмахнулся Сизиф, — Подобное поведение в репертуаре Игнасио, он любит доводить людей до белого каления.
— Но…
— Твой Диего, кажется, собирался в Россию, — старейшина не дал договорить собеседнику.
— Ну, да… хочет.
— Так в чем проблема? Пускай едет…
— Вы разрешаете? — удивленно прошептал Рауль.
— Тоже мне диво, — фыркнул Сизиф, — Хочет ехать, вперед! Хуже Альентесу не будет. Наоборот, думаю, Диего прикроет его в случае форс-мажора… А то и правда Джордж не простой фрукт.
— А Лига… Другие старейшины? Они согласятся?
— Командировать в Россию одного монаха я в состоянии и сам, без дозволения Лиги. Я это могу, — Сизиф недовольно прищурился.
— Спасибо вам! А то я и не знал, как мне Диего пришлось бы успокаивать!
— Не надо только долгих речей благодарности, не утомляй. Иди лучше восвояси.
 
Рауль вскочил с места и, учтиво поцеловав руку Старейшины, поспешил на выход, совсем не желая послужить причиной усталости почтенного старика, за которой всегда следовал необузданный гнев.
  
ИЩИТЕ И ОБРЯЩЕТЕ
 
Я открыл дверь покинутой недавно русской квартиры. Еще с улицы я всмотрелся в окна пятого этажа и увидел свет, Альентес был дома. Мое сердце заныло сладостной тоской в преддверии долгожданной встречи.
Я вошел в дом, и ринулся сразу на кухню, откуда струился свет уютной лампы. Альентес резко обернулся на звук шагов, при этом он выглядел опешившим от неожиданности. Замешательство продолжалось, пока из его рук, ударившись об пол глухим шлепком, не выпала черная плеть. Только тогда он перевел взгляд на мою дорожную сумку, как бы прикидывая про себя, что означает мой визит и надолго ли я намерен задержаться.
Но я был поражен не меньше него. Черная повязка на глазе Альентеса сбила меня с толку и ввергла в пучину горечи.
Через пару секунд оторопь прошла.
— Альентес! Господи! Что с твоим глазом?! — опомнившись, воскликнул я и кинулся к другу.
Но он не позволил мне приблизиться. Проведя точный прием, Альентес повалил меня на пол, а сам презрительно отвернулся.
— Мое тело принадлежит не тебе, не распускай руки, — хриплым голосом произнес мой собрат.
Он закурил.
Я кое-как поднялся, растирая ушибленный бок. Настроение резко ухудшилось.
— А плеть-то тебе зачем? — поинтересовался я, между делом поднимая и крутя в руках черный кожаный кнут, утяжеленный металлической пластиной.
Альентес не ответил, не счел нужным. Он стоял и курил, смотря через окно в сумрак ночи, а я невольно приковал свой взор к его спине. Через шерстяную ткань сутаны медленно проступали влажные пятна. Их было несколько и форму они имели продолговатую, как тень от хлыста. Я догадался, что это было и мне стало не по себе.
Альентес видел мое отражение в окне и конечно заметил перемену в лице, отразившую тревожившие меня мысли.
— Я был неаккуратен, — наконец, выговорил мой товарищ, выпуская изо рта плотный сигаретный дым, — И теперь я должен быть наказан. Я испортил чужую вещь, поэтому расплата вполне оправдана.
— Какую еще чужую вещь? Ты о своем собственном глазе что ли? — удивился я и уселся на облезлый табурет возле кухонного стола.
Альентес тихо хмыкнул.
— Я не понимаю, для чего ты себя уродуешь, — протянул я, нервно барабаня пальцами по фанерной крышке стола.
— Шрамов не останется, и, вообще, это совершенно не твое дело, брат Диего.
— Я же переживаю…
— Зачем ты вернулся? — перебил меня жесткий голос собрата.
— Я… ну… — растерялся я, забыв напрочь все придуманные в дороге оправдания.
— Хм, вот и я не понимаю смысла. Быть может ты агент Акведука, предатель, которого прислали за мной шпионить, — Альентес уселся напротив меня и монотонно стряхивал пепел с сигареты в дымчатое стекло пепельницы, — В таком случае, мне стоило бы тебя убить. Но, — он криво улыбнулся, — Зная, твой характер, брат Диего, могу предположить, что ты сам взял за горло того же бедолагу Рауля и таки заставил его отпустить тебя в Россию… Что-что, а докучать ты действительно умеешь.
Произнеся это, Альентес с чувством выполненного долга удалился в единственную комнату.
Я еще немного посидел, размышляя о своем невыгодном положении, а потом решил не оставлять товарища одного и направился вслед за ним.
Альентес сидел с ногами на кровати, прислонившись спиной к стенке, и механически водил кончиками пальцев по повязке на глазу.
 
Я присел у него в ногах.
— Все же, — начал он, — Раз ты явился сюда, то сделай одолжение, не мешай мне.
— Не буду, — пообещал я, мрачно насупившись.
— Теперь я почти спокоен, только на кровати опять станет тесно, а мне нужен отдых.
— Не волнуйся, я тебя не потревожу. Я буду спать на полу.