Смерть меня не найдёт (СИ)

— Верно. Но в доме любовных утех лирты Мелинды можно задёшево снять комнатку на вечерок, даже если приходишь со своим товаром.
— Вы что такое говорите! — что-то внутри меня скручивается от ужаса, тяжёлое и холодное, как лаполасты кварка.
— Что слышала. Один вечер — и жизнь матери. Возможно, я просто дурак, и следовало бы вышвырнуть тебя прочь, но пока ты такая свежая и сладкая, как первое молоко гваны, было бы жаль не распробовать. Придёшь? Два раза предлагать не буду, учти, лирта.
…только-только утром я стояла у Королевских ворот. Но без пропуска стражники и говорить со мной не стали, а когда я попросила позвать лирта Лиграна, захохотали в голос. Может, про дворец и королевскую службу он мне соврал? Или просто всё изменилось, пять лет прошло, как-никак.
Опускаю глаза и гляжу на свои руки, сжавшиеся в кулаки. На едва заметный бурый след на манжетах старого застиранного платья — испачкалась, пока меняла бельё матери. Вспомнила, как горело послание от Лиграна в очаге пять лет назад, как мать задыхалась от кашля, как вопила тётка. Можно подумать, один вечер с этим твартом-переростком меня убьёт.
— Приду. Адрес скажите.
Целитель смеётся.
Глава 58.
Из дома я выбираюсь через окно — дверь слишком сильно скрипит. Стилуса не видно за облаками. Выбираюсь, стараясь не издать ни одного звука — мама за стенкой притихла, кашля не слышно, тётка не стучит кухонной утварью, зато мои зубы стучат друг о друга так, словно хотят вколотиться в дёсны. Сердце бьётся о рёбра.
Раз уж решила — нечего тут дрожать, как тараксум на ветру. Сожми зубы, возьми себя в руки — и иди.
"А если обманет?"
Не знаю, что тогда, просто не знаю. Нельзя исключать и такой возможности, но у меня нет больше времени ждать, и вот это тело сейчас — не более чем товар, прав лирт целитель. Я знаю, что красивая, и мои волосы с их редким цветом привлекают внимание. Сейчас Лигран уже не сказал бы, что я ребёнок.
А значит, нечего, как ребёнок, ныть. Поною потом.
Спрыгиваю на землю, замираю на миг, прислушиваясь. Ещё не так поздно, но в это время я одна никогда не ходила в город. Мимо проезжают редкие повозки, прогуливаются степенные семейные пары, давшие обеты Тирате. Под низкими сводами таверен шумно радуется жизни подвыпивший народ. Стражники скучают под резными фонарями.
Никто не обращает на меня внимания.
У одной из таверен неподалёку от дома утех лирты Мелинды мы и договорились встретиться с лиртом целителем, так цинично продававшим жизнь моей матери.
Его ещё нет, и я, зябко закутавшись в шаль, переступаю с ноги на ногу у входа. Двери призывно открыты, доносится гортанная музыка, пышет теплом. Очередной порыв ветра ударяет мне в лицо солёной морской свежестью.
"Лучше бы к морю пошла"
Схожу ещё. В этот миг я поднимаю лицо к пасмурному хмурому небу и клянусь Тирате непременно сходить к морю после того, как пройдёт, закончится эта ночь.
***
Лирт целитель, тоже закутанный в плащ, появляется, когда я уже испугалась — или обрадовалась — что он не придёт вовсе. Деловой и какой-то суетливый, он прихватывает меня за локоть и тянет за собой, я едва поспеваю идти — он очень высокий, а у меня колени дрожат.
Никогда до этого не была в доме утех, да и слышала-то только от тётки, убеждавшей, что там мне самое место и рано или поздно кроме как там, такую, как я, нигде и не примут.
"Самое место — вот я туда и иду", — с неожиданной злостью подумала я. Как тогда, во время прощания с Лиграном пять лет назад, задрала подбородок повыше. Сжала пальцы — ногти впились в кожу так остро, будто и у меня были звериные когти, как у обладателей донумов.
Дама, встретившая нас у входа, была сама любезность и обходительность. Да на рынке неподалёку от моего дома торговки больше хамят! И обстановка неожиданная — строгая и простая. Некоторую фривольность помещению придавали нарисованные на стенах тёмно-бирюзовые киртаны.
Так, с неестественно приподнятой головой и руками, сжатыми в кулаки, я и стояла, пока лирт целитель и хозяйка дома любовных утех — элегантная, дорого одетая лирта средних лет — обсуждали что-то вполголоса, так и поднялась по лестнице на второй этаж вслед за своим спутником, так и замерла у двери. Комната в противоположность холлу была пышно и довольно безвкусно украшена — в голубых, зелёных и серебряных тонах. И кровать под стать обстановке — большая, мягкая, возвышающаяся над полом всего-то на каких-нибудь пол-локтя.
 
Не мне судить о вкусе.
— Когда вы к матери придёте? — хрипло спрашиваю я. — Завтра?
— Послезавтра, — он совершенно буднично снимает свой безразмерный плащ, аккуратно складывает на прямоугольной подставке у стены — чтобы не помялся. — Завтра весь день занят, приёмы. У меня дни на четыре декады вперёд расписаны, но послезавтра, так и быть, освобожу вечер.
— Мои родные не должны ничего понять.
— Мне это и не нужно, — он, наконец, справляется со своим плащом, так же по-деловому, словно ведёт приём, подходит ко мне и начинает снимать шаль с меня. Расстёгивает платье. — Мне нужно не это.
А я смотрю на нарисованный киртан на стене. Смотрю и смотрю. Не отрываясь.
* * *
Не я.
Агнесса.
А я — я — сижу на деревянном крыльце своего — чужого — дома и тоже трясусь, как тараксум на ветру, а Ксамурр нервно бьёт костяным хвостом по деревянным ступеням.
Воспоминания, безжалостные, острые, впившиеся в мою память, как кровососущие насекомые, не отпускают. Мне кажется, даже если я вернусь в своё земное тело, в свой мир, они останутся со мной неотъемлемой, неотделимой частью.
Несмотря на то, что я до сих пор не понимала эту иномирную девушку, что я отчётливо помнила, как она без малейших колебаний волокла лирту Сириш к колодцу, несмотря на какую-то совсем уж бессмысленную стихийную ревность к ней, её смиренное мужество, не особо умное, не принесшее в итоге никакой пользы, внушало невольное уважение.
И сочувствие.
Моя родная тётя, та, что оставила мне квартиру и уехала в Хорватию за любовью всей своей жизни, обожала современные любовные романы, их после её отъезда остался целый шкаф. Иногда, особенно за завтраком, я брала наугад и читала — с того места, на котором книжка откроется. Очень часто героини этих книг "распробовали" физическую любовь в процессе, даже если пресловутый "процесс" начался с насилия и сопротивления. Мне эта идея не нравилась, но опыта подтвердить или опровергнуть "чудесную магию прикосновений и ласк" у меня не было. Вроде как телу должно это нравится.
Агнесса ничего не распробовала. Ей было противно.
И мне — находящейся в её теле, с головой окунувшейся в её болезненные, какие-то липкие воспоминания, было противно, до рвотного спазма, до судорог в горле.
Она запомнила всё, до мельчайших деталей — и теперь я не знала, как это забыть. Лирт целитель не был жесток, он не причинял ей боли намеренно и болью не наслаждался, но боль, безусловно была, — сухая, саднящая. Был запах его чужого, чужеродного тяжелого тела, потного после долгого трудового дня, такой кислый и пряный. Жесткие тёмные волоски в скрытых под одеждой местах. Слюни, торопливые поцелуи. Его вкус, неприятный, с горчинкой. Её руки, безвольно опущенные по бокам. И мучительно, бесконечно тянущееся время, киртаны на стене, пересчитанные на три декады раз.
И когда дверь вдруг распахнулась, резко, с оглушительным треском, а лирт целитель по-заячьи метнулся в угол, прикрываясь подушкой, комичный и омерзительный одновременно, Агнесса так и осталось лежать первую декаду мгновений, глядя на стену с бирюзовыми незатейливыми цветками, не чувствуя ни страха, ни облегчения, понимая только одно: всё это было зря.
И значит, нет смысла двигаться, вставать, что-то делать, оправдываться, прикрывать обнажённое и грязное тело, нет смысла ни в чем совершенно. Всё было зря, всё это было зря. Только когда такое знакомое, такое красивое лицо с правильными ровными чертами склонилось над ней, и она заглянула в карие с болотными крапинками глаза, Агнесса поняла, что бывает и хуже.