Книжный на левом берегу Сены

— Счастливого Рождества, Сильвия.
— Счастливого Рождества, Эрнест.
 
Подходил к концу 1921 год. Пока Киприан со своими друзьями из театра и с киносъемок вовсю развлекалась на парижских вечеринках, Сильвия тихо проводила праздники с Адриенной и ее родителями в деревне, и каждый зимний вечер их согревали рычавший в камине огонь и ароматный глинтвейн. Они с Адриенной покоряли гору книг, которые привезли с собой, на кушетке под ворохом одеял, а иногда у них в ногах устраивался Мусс, добродушный пастуший пес, согревая их своим тяжелым шерстяным телом.
— Как бы мне хотелось завести собаку в «Шекспире и компании», — мечтательно произнесла Сильвия, лениво перебирая завитки на голове Мусса.
— А кто тебе мешает? Заведи, — ответила Адриенна.
— Ты забываешь, что наш корявый Иисус их до смерти боится.
— И лучшее, что помогло бы ему победить свой страх, так это подружиться с собакой.
— Может, и так… но только после того, как «Улисс» выйдет в свет.
— С’est vrai[105]. Не хотелось бы спугнуть его финальный взрыв вдохновения. Ради твоего же блага.
«Взрыв», пожалуй, был подходящим словом, поскольку теперь пометки Джойса на гранках Дарантьера и правда походили на разметанные взрывной волной клочки слов и символов. Даже кроткая Жюли, и та уже теряла терпение: «С таким же успехом он мог бы писать на древнегреческом!» — и в первые недели 1922 года Сильвии пришлось еще раз сменить машинистку, что довело число тех, кто брался перепечатать роман, до девяти.
Сам Джойс был так поглощен работой, что в январе почти не показывался в лавке, а когда Сильвия заходила к нему домой забрать написанное и передать гранки, каждый раз заставала его в одиночестве.
— А где миссис Джойс? Где Лючия? И Джорджо?
— Понятия не имею, — неизменно отвечал писатель.
— Вы что-нибудь ели?
— По-моему… кажется… вчера.
После чего Сильвия со вздохом отправлялась в ближайшие boulangerie[106] и fromagerie[107] и возвращалась с парой багетов и куском твердого сыра, что точно не испортился бы, забудь писатель положить его в ледник; как сказала Сильвии Жюли, Мишель из тех же соображений отправлял домой Джойсу только вяленое мясо. Однажды Сильвия специально стояла над ним, пока он обедал, чтобы убедиться, что он доест сэндвич, который она ему дала, и допьет воду из высокого стакана, который она перед ним поставила.
Глаза у Джойса были красными от воспаления и постоянно слезились, но, невзирая ни на что, он продолжал работать как одержимый. Насколько могла судить Сильвия, эти недели Джойс только писал и спал. Эрнест с Бобом ни разу не видели его в кафе и ресторанах с того самого дня, когда в «Ля мезон» состоялось первое чтение «Улисса».
— Чертовски впечатляет, — заметил Боб. — За него-то я рад, зато с моими пятьюдесятью франками, похоже, придется распрощаться.
— Пардон?
— Мы заключили пари, закончит ли он роман к своему сорокалетию, — объяснил Сильвии Эрнест.
— Ах вот оно что. — При всех своих тревогах о книге и ее авторе Сильвия сочла это в высшей степени забавным. — А вы на что ставили?
— Я изменил свою ставку после литературного чтения, что Боб милостиво позволил мне сделать, но только один-единственный раз. Я вообще не думал, что Джойс когда-нибудь закончит книгу, пока не увидел выражение его лица после того, как Ларбо раз семьдесят назвал его гением.
— Ничто не подстегивает сильнее, чем лесть, — заметил Боб.
Сильвия засмеялась и замотала головой.
— Думаю, это не просто лесть.
— Лесть еще никому не вредила, — сказал Эрнест. — И кстати, Сильвия, мне есть что сообщить вам по поводу дельца, о котором вы говорили до праздников.
— Отлично! Заглянете ко мне завтра?
— Непременно.
 
— Прошу прощения, мистер Джойс, но я никак не могу позволить вам добавить больше ни слова, — решительно заявила Сильвия меньше чем за неделю до его дня рождения.
Он проделал весь путь до «Шекспира и компании», чтобы лично озвучить Сильвии свою просьбу, что, как она сначала думала, указывало на жгучее желание внести изменение в текст, однако теперь она заподозрила, что правки продиктованы не столько его писательским гением, сколько манией, одержимостью и даже страхом поставить финальную точку.
Кто знает, может быть, Боб в конечном счете выиграет пари. В общем, Сильвия чувствовала, что кто-то должен встать между Джойсом и его писательским ражем.
— Если сейчас что-то менять, издание уже наверняка не принесет никакой прибыли, а может, даже вынудит Дарантьера отказаться от работы. Пожалуйста, пожалуйста, даже не думайте просить меня об этом. — Голос Сильвии дрожал от гнева и страха. Как ей было тошно, что дело дошло до такого.
— Только на последней странице, — умолял Джойс, и его голос срывался от усталости и отчаяния. — И ничего, совсем ничего перенабирать не придется.
Сердце Сильвии билось уже где-то у нее в горле, голова шла кругом.
Она закрыла глаза и вздохнула, потом, не поднимая век, спросила:
— Сколько слов вы хотите поменять?
— Три. Три последних словечка. Ну пожалуйста. Сильвия.
Она лишь глубоко вздохнула.
— Ладно. Я спрошу. Но ничего обещать не буду.
— Спасибо вам, — выдохнул он, чуть не плача от наплыва чувств.
Нет, никогда она больше не возьмется что-то издавать. Ни за что. Слишком это болезненно.
 
Второго февраля 1922 года, сидя в первом поезде, отправлявшемся из Парижа в Дижон, Сильвия прижимала лоб к холодному стеклу. Учитывая, как взволнована она была поездкой, Сильвия и сама удивилась, насколько вымотанной чувствовала себя сейчас. Пожилой даме, что сидела в соседнем кресле, пришлось даже легонько потрясти ее за плечо, чтобы разбудить за несколько минут до прибытия в Дижон.
Первым делом Сильвия, оказавшись в печатном цехе Мориса, вручила ему корзинку с лучшим бордо, какое только могла себе позволить, двумя банками джема Адриенны и самыми восхитительными колбасками, какие смог пожертвовать Мишель.
— Вы были так добры к Жюли, когда меня самого на это не хватало, — сказал он ей сконфуженно и признательно. — Вот самое малое, чем я в силах отблагодарить вас.
Печатник заулыбался при виде Сильвии еще до того, как она вручила ему гостинцы.
— Дело сделано, — сказал он.
Сильвию затопило огромное облегчение, и в следующий момент оказалось, что она рыдает в объятиях Мориса. Его руки были крепкими и надежными, и он не разжал их до тех пор, пока у нее не иссякли слезы.
— Простите, — проговорила Сильвия.
— Ну что вы! Вы все сердце вложили в книгу, как и месье Джойс. А над своими сердцами мы не всегда властны.
— Я так счастлива, что проделала с вами весь этот путь. — Эту Одиссею.
— Как и я, — просто ответил он. — Пойдемте же, позвольте мне показать вам первые экземпляры.
Он вложил ей в руки том, тяжеленный, как кирпич. Толстая кремовая голландская бумага была вручную обрезана по краям, а синий переплет имел в точности такой оттенок, как флаг Греции, что напоминало одновременно о лазури иллюминированных средневековых книг, Средиземном море и pâte de fruits[108]. Сильвия держала в руках один из тех лучших ста пятидесяти экземпляров, и он был совершенно великолепен. Когда она открыла его, книга издала приятный приветственный хруст, а при виде строчек, чистых, четких, не исчерканных карандашом, глаза Сильвии снова наполнились слезами.
— Взгляните на титульный лист, — приглушенным голосом сказал Морис.
Бережно, точно держа в руках новорожденного, Сильвия открыла титульный лист и увидела надпись: «Шекспир и компания», напечатанную ниже названия «УЛИСС» и имени Джойса. Сильвия смогла выдержать это зрелище лишь секунду. Столько счастья не вмещалось в ее душе.