Дорога в тысячу ли

Положив в сумку обед-бэнто, Ноа задержался на мгновение у входной двери, чтобы посмотреть на доброе лицо отца.
— Мальчик мой, иди сюда, — сказал Исэк.
Ноа подошел к нему и опустился на колени. «Пожалуйста, Боже, пожалуйста. Пожалуйста, сделай моего отца здоровым. Я не попрошу у тебя ни о чем другом. Пожалуйста». Ноа плотно закрыл глаза.
Исэк взял Ноа за руку и пожал ее.
— Ты очень смелый, Ноа. Намного смелее меня. Ежедневная жизнь среди тех, кто отказывается признавать тебя равным, требует большого мужества.
Ноа прикусил нижнюю губу и ничего не сказал.
— Дитя мое, — сказал Исэк и отпустил руку сына. — Мой дорогой мальчик. Благословляю тебя.
 6 
 
Декабрь 1944 года
Как и большинство заведений в Осаке, где нечего было продавать, ресторан часто бывал закрыт, но три оставшихся работника приходили туда шесть дней в неделю. Еда практически исчезла с рынков, и даже когда ввели карточки и магазины стали открывать на полдня, перед ними вставали длинные очереди и набор товаров удручал скудностью. Можно было часов шесть ждать рыбу и вернуться домой с горстью сухих анчоусов, а то и с пустыми руками. Те, кто имели связи в кругу высших офицеров, могли добыть кое-что необходимое. А если осталось много денег, доступен был черный рынок. Городских детей посылали в одиночку в сельскую местность поездом в надежде, что им продадут яйцо или картофелину в обмен на кимоно бабушки.
В ресторане Ким Чанго, который отвечал за закупку еды, держал два ящика для хранения: один безопасно было показать представителям местных ассоциаций, которые любили устраивать внезапные посещения ресторанных кухонь в надежде поймать их владельцев на чем-то нелегальном, и другой — за ложной стеной в подвале, там лежала еда, купленная на черном рынке. Иногда клиенты — обычно состоятельные бизнесмены из Осаки или иностранные путешественники — приносили мясо и алкоголь с собой. Мужчины, которые по вечерам жарили на гриле, исчезли, но в этот день Ким собрал весь оставшийся персонал: надо было приготовить мясо и помыть посуду для особого клиента.
Шел двенадцатый месяц года — не слишком холодное зимнее утро. Когда Сонджа и Кёнхи пришли в ресторан, Ким попросил женщин занять место за квадратным столом у стены, в основном зале. Он уже поставил чайник на стол. Когда все сели, Кёнхи налила чай каждому из присутствующих.
— Завтра ресторан будет закрыт, — сказал Ким.
— Надолго? — спросила Сонджа.
— До окончания войны. Сегодня утром я сдал властям последние металлические предметы. Теперь кухня почти пуста. Все стальные рисовые чаши, раковины, кастрюли, посуда, стальные палочки для еды были реквизированы. Даже если бы я мог найти новые, полиция узнает, что мы сохранили запретные вещи и снова все конфискует. Правительство не платит нам за то, что забирает. Мы не можем все время менять и менять утварь… — Ким сделал глоток чая. — Ну, будь что будет.
Сонджа кивнула, сочувствуя Киму, который выглядел расстроенным. Он украдкой взглянул на Кёнхи.
— И что вы будете делать? — спросила его Кёнхи.
Ким был моложе Исэка и обычно называл ее сестрой. В последнее время он зависел от нее, просил, чтобы она сопровождала его на рынок, обеспечивая ему внешний статус. Те, кого подозревали в уклонении от военной службы, привлекали внимание полиции и лидеров местных ассоциаций. Он даже стал носить темные очки слепого, когда выходил на улицу.
— Вы сможете найти другую работу? — спросила Кёнхи.
— Не беспокойся обо мне. По крайней мере, мне не придется идти на фронт, — засмеялся он, касаясь очков; его плохое зрение защищало его от армейской службы и от работы на шахтах, когда другие корейцы были мобилизованы. — Это хорошо, потому что я трус.
Кёнхи покачала головой.
Ким встал.
— У нас есть клиенты, которые прибывают сегодня вечером с Хоккайдо. Я достал две кастрюли и несколько мисок для еды, мы можем их использовать. Сестра, сможешь ли ты пойти со мной на рынок, — спросил он, затем повернулся к Сондже: — Ты не останешься здесь? Надо подождать, пока доставят ликер, клиент попросил сегодня приготовить эти твои фаршированные цветки цуккини. Я оставил пакет сухих цветков в нижнем шкафу. Там же найдешь и другие ингредиенты.
 
Сонджа кивнула, недоумевая, как он раздобыл сушеные цветы цуккини и кунжутное масло. Кёнхи встала и надела синее пальто поверх свитера и рабочих брюк. Она все еще была прекрасна, с нежной кожей и стройной фигурой, но теперь у нее появились тонкие морщинки вокруг глаз, особенно заметные, когда она улыбалась. Тяжелая кухонная работа испортила ее когда-то белые руки, но она не жаловалась. Ёсоп, который держал ее маленькую правую руку, когда они спали, казалось, не замечал красных чешуйчатых пятен на ее коже. После смерти Исэка Ёсоп стал другим: молчаливым, задумчивым, он потерял интерес к чему-либо, кроме работы. Потеря брата повлияла на обстановку в доме и его брак. Кёнхи пыталась подбодрить мужа, но ничего не могла сделать, чтобы развеять мрак и тишину. В доме не разговаривал никто, кроме мальчиков. Только в ресторане Кёнхи оставалась самой собой. Здесь она дразнила Кима, как младшего брата, хихикала с Сонджей, пока они готовили. А теперь и это они теряют.
Когда Ким и ее невестка ушли на рынок, Сонджа закрыла дверь за ними. Но едва она повернулась к кухне, как услышала стук.
Хансо стоял перед ней в черном пальто поверх серого шерстяного костюма. Его волосы были еще темными, без седины, и лицо почти не изменилось, разве что линия подбородка стала более массивной. Сонджа взглянула, нет ли на нем прежних белых кожаных туфель. Но теперь он носил башмаки из черной кожи со шнуровкой.
— Прошло немало времени, — спокойно сказал Хансо, входя в ресторан.
Сонджа невольно отступила.
— Что ты здесь делаешь?
— Это мой ресторан. Ким Чанго работает на меня.
Голова ее пошла кругом, и Сонджа без сил опустилась на ближайшую подушку.
* * *
Хансо нашел ее одиннадцать лет назад, когда она продала подаренные им часы. Владелец ломбарда предложил их ему, а остальное было простой детективной работой. С тех пор Хансо регулярно следил за тем, что с ней происходило. После того как Исэк попал в тюрьму, он понял, что ей нужны деньги, и придумал для нее работу в ресторане. Ростовщик, который одолжил деньги Ёсопу, тоже работал на него. Жена Хансо была старшей дочерью влиятельного японского ростовщика из Кансая, и Хансо был усыновлен тестем, получив его фамилию Моримото, потому что сыновей у того не было. Ко Хансо, чье официальное имя было Хару Моримото, жил в огромном доме в пригороде Осаки вместе с женой и тремя дочерями.
Хансо отвел Сонджу к столу, за которым она сидела всего несколько минут назад с Кимом и Кёнхи.
— Надо немного выпить. Оставайся здесь, а я принесу чашку. Тебя, похоже, взволновало мое появление.
Хансо уверенно ориентировался в помещении и вскоре вернулся из кухни с чашкой.
Сонджа все еще не в силах была говорить.
— Ноа — очень умный мальчик, — гордо сказал Хансо. — Красивый ребенок и отличный бегун.
Она старалась не показывать ему свой страх. Откуда он это знал? Теперь она вспоминала каждый разговор с Кимом о ее сыновьях. Ноа и Мосасу много раз бывали с ней в ресторане.
— Что тебе нужно? — спросила она наконец, пытаясь выглядеть спокойнее, чем была на самом деле.
— Вы должны немедленно покинуть Осаку. Убеди свою сестру и зятя, что надо уехать. Это во имя безопасности детей.
— Почему?
— Потому что скоро здесь начнутся массированные бомбежки.[19]
— О чем ты говоришь?
— Американцы собираются бомбить Осаку, все произойдет через несколько дней. Самолеты В-29[20] уже в Китае. Теперь они нашли базы на островах. Японцы проигрывают войну. Правительство знает, что никогда не сможет победить, но не признает этого. Американцы знают, что японские военные скорее пожертвуют всеми японскими мальчишками, чем признают свою неправоту. К счастью, война закончится до того, как Ноа будет мобилизован.